— Ну, вот видите! Как же графине было не беспокоится и не упрекать Свинского? Он, под влиянием этих упреков, решается отправиться в Вильну. Овинский — ученик Симона Конарского, в этом нет ничего невероятного. Он знает, что его учитель работал над часами по составленным заранее чертежам. Эти чертежи конфискованы вместе с другими бумагами Конарского и перешли в архив. Овинский добивается, что ему позволяют просмотреть их, снимает копии и делает вторые часы по этим чертежам.
— И делает вторые часы по этим чертежам! — повторил граф.
— Затем они придумывают всю историю, которая оказывается правдоподобной, пока мы имеем дело с записками, с часами, но делается сомнительной, как только мы сталкиваемся с живым лицом. Показание его неясно, объяснение запутанно и почти невероятно.
Звонок, проведенный в людскую от тесьмы над постелью графа, забился, как испуганное сердце. В спальне послышался глухой стук: что-то ударило там и раздался крик, сменившийся стоном.
Старый слуга графа и великолепный слуга Рыбачевского кинулись в спальню.
Граф лежал на постели навзничь, держась еще рукой за тесьму.
Рыбачевский был на полу и хрипло стонал, дергая рукой к голове. Голова его была в крови, ярко, докрасна смочившей высокий воротник его рубашки.
Возле лежали куски разбитой тяжелой рамы портрета. Сам портрет на подрамнике прислонился углом к стулу, с которого при падении сбил Рыбачевского, сидевшего под ним.
Великолепный лакей Рыбачевского в испуге остановился в дверях спальни. Раньше его опомнился старый графский слуга; он бросился к умывальнику, помочил полотенце, наклонился над Рыбачевским и принялся обвязывать ему голову.
Рыбачевский застонал тише и закрыл глаза.
— Надо снести его наверх, — проговорил старик, оборачиваясь к все еще стоявшему в дверях лакею.
Тот с ужимкой, как бы покоряясь поневоле, переступил порог.
— Держите его голову! — сказал он старику-лакею, нагибаясь и взяв поперек маленькое, горбатое тело Рыбачевского, и легко поднял его.
— Донесите одни! — предложил старик. — Мне графу… помочь…
— Не могу один… страшно…
Тогда старик-лакей взял Рыбачевского за голову, и они понесли раненого в его комнаты.
На лестнице им встретился Овинский; он уже ложился спать, когда раздался шум в графской спальне, и, встревоженный этим, решил пройти туда и стал мелкими старческими шагами спускаться с лестницы. Он должен был прижаться к стене, чтобы пропустить подымавшихся по ней людей с телом Рыбачевского.
— Ради Бога, к графу! — сказал ему на ходу старый слуга.
Овинский быстро закрестился всей рукой с сложенными прямо, по-католически, пальцами и заспешил вниз.
Граф лежал по-прежнему на спине. Все тело его дрожало, ноги и руки дергались. Крепко зажмурив глаза, он старался закинуть голову и бился ею в подушку.
Овинский положил ему руку на лоб, стал пристально смотреть в лицо, и мало-помалу Горский затих. Тогда Овинский отнял руку. Граф открыл глаза, провел себе по лицу и, узнав Овинского, спросил:
— Что с ним? Убит?
— Не знаю. Сейчас пойду туда. Выпейте воды! А вам как?
— Мне ничего! — ответил граф и, посмотрев на Овинского, слабо улыбнулся одними губами. — Портрет?! — произнес он, двинув головой и как бы ожидая, что ему скажут на это.
— Да, портрет, — подтвердил Овинский.
В это время вошел старый слуга.
Овинский обернулся к нему:
— Ну что?
— Ничего. Живы…
— Подите туда! — сказал граф Овинскому, и тот, кивнув головой, вышел.
Старик-слуга оглядел графа, поднял портрет, поставил его на стул и прибрал в сторону куски рамы.
Граф остался доволен этим.
— У него в сюртуке, который на нем, — заговорил он, — бумага в кармане. Принеси ее сейчас мне!
Старик, не переспрашивая, понял, о ком, и о чьем сюртуке говорил граф, и отправился исполнять приказание.
В этот момент вернулся Овинский.
— Ничего, — сказал он графу, — по-видимому, ничего опасного нет. Рана страшна лишь по виду, но рассечена только кожа, а кость не тронута… Самое лучшее — с первым поездом отвезти его в Москву в клинику. Дорога не длинная.
— За земским врачом послали?
— Верхового. Я сделал повязку, как умел, и велел положить лед к голове.
— Бумагу?
Овинский нагнулся над графом.
— Бумагу? — повторил тот.
— Нет, лед, чтобы прилив уменьшить.
— Камердинер бумагу не принес? — сделав усилие, проговорил граф и добавил: — Я не брежу.
Как раз в это время вернулся старый слуга с бумагой.