Камердинер повернулся и вышел.
Горский протянул руку к Овинскому:
— Завещание подписали?
Овинский поспешно вынул бумагу из кармана и подал ее графу.
— Я не мог подписать его, — сказал он.
— Почему?
— По уставу общества, который мы все обещались хранить, братья не имеют права свидетельствовать завещание брата, если он не оставляет состояние братству, не имея детей. Мы можем свидетельствовать только в пользу братства и детей.
— Так как же завещать? — спросил граф. — Вы думаете, я хочу нарушить правила нашего устава?
— Вы завещаете ваше состояние Надежде Константиновне Власьевой.
— Ну да, моей дочери!
— Она — ваша дочь?
— Моя и моей жены, графини Наталии Николаевны. Графиня перед смертью поручила своего ребенка заботам своей приятельницы, старой девицы Евлалии Андреевны Дубиковой. Когда я отказался от ребенка, Евлалия Андреевна упросила другую свою тогдашнюю приятельницу и соседку Власьеву принять ребенка. Власьева также для родов приезжала в Москву и разрешилась мертвой девочкой. Она вместо своей приняла мою и воспитала ее как дочь.
— И вы уверены, что это не выдумка?
— Уверен. Я узнал это от повивальной бабушки, которой не было основания лгать. И потом я имел подтверждение.
— От кого?
— От нее, — показал граф на портрет, стоявший на стуле со вчерашнего дня.
— Ну, тогда я готов подписать завещание, — сказал Овинский, — только какой фамилией? В Москве я живу под именем старого часовщика.
Граф поморщился — он забыл об этом. Подумав, он произнес:
— Что же делать? Кого же просить дать третью подпись?
— Две у вас есть.
— Священника и дьякона церкви села Спасского.
— Двух подписей достаточно, если завещание написано собственноручно.
— Я сам писал его.
— Тогда двух подписей достаточно.
Граф завозился на кровати — он хотел спрятать завещание в ящик стола. Овинский помог ему.
Вошел Алтуфьев.
О вчерашнем происшествии с Рыбачевским он еще ничего не знал, но заранее решил избегать разговоров с графом, которые могли бы взволновать того.
Он поздоровался, стараясь не показать вида, что его поразила происшедшая в графе болезненная перемена, сел на стул у кровати и начал расспрашивать Горского о здоровье. Овинский удалился.
— Представьте себе, граф, — весело начал рассказывать Алтуфьев, вполне уверенный, что развлечет своим рассказом больного, — я сейчас нашел у вас клад.
— Клад?
— Да, на вашей земле, у столба со сфинксом.
И Алтуфьев подробно изложил графу, как он сидел у этого столба, как вдруг пришла ему в голову разгадка таинственной надписи и как он сегодня открыл сундук под камнем с кольцом.
— Сколько раз я перечитывал эту надпись, — улыбнулся граф, — и никогда не приходило мне в голову такое простое, низменное толкование ее. Правда — может быть, потому, что мне известно более возвышенное значение этой надписи.
— У нее есть более возвышенное значение?
— Как во всем. Вы видели в саду статую, которая указывает вверх, а другой рукой — вниз: наверху как внизу. Все на земле имеет свое повседневное, низкое значение и вместе с тем высшее и еще более высокое. Что же заключал в себе этот сундук?
— Не знаю. Сам я не сумел открыть его, а испортить жаль. Я принес его к вам. Если хотите, я покажу.
— Покажите!
Граф говорил совершенно бодро, все время перебирая руками край одеяла. Алтуфьеву показалось, что опасения, которые высказывал старый камердинер, вводя его сюда и прося быть осторожным, совершенно напрасны и во всяком случае преувеличены.
Он принес из кабинета оставленный им там бронзовый сундук и показал его Горскому.
Тот с любопытством оглядел интересную вещь и сейчас же распознал, что это венецианская работа. Он подвигал маленький барельеф на месте, под которым оказался постоянный ключ. Граф велел Алтуфьеву повернуть его. Тот повернул и открыл сундук. Там лежал свернутый небольшой кусок пергамента. Больше ничего.
— Зогар-Зефирот! — воскликнул граф, развернув пергамент.
Алтуфьев, не поняв восклицания графа, нагнулся, чтобы посмотреть, что было на пергаменте. Там были изображены один под другим три треугольника, покрытые буквами, пентаграммами и линиями.
Григорий Алексеевич ничего не мог разобрать. Он видел только, как загорелись глаза графа, как вдруг порозовели его щеки и как крепко сжал он пальцами кусок пергамента.
«Какая же это смерть? — подумал он. — Ведь к нему возвращается жизнь!»
— Скорее принесите мне часы!.. — проговорил граф, не отрывая взора от непонятных письмен, — из кабинета те часы… Вы знаете…