— Бардак? — Валеру они называли между собой Электровеником — он заводился даже не с полоборота, а всего лишь с четверти. — Конечно, тебе лучше знать, шлюха!
— Эй, эй… — предостерегающе сказал Струмилин, однако Валера так дернул худым плечом, что стало ясно: его уже не остановить: ведь именно ему Костя отправил те роковые фотографии, и Веник с этих пор считал себя как бы душеприказчиком товарища.
Валера получил их фотографии по почте спустя несколько дней после похорон. Вернее, обнаружил в своем почтовом ящике, где они, наверное, пролежали уже несколько дней: поскольку никаких газет Валера давно не выписывал, то ящик практически не открывал и заглянул туда просто случайно.
Он сначала молчал о позоре друга, но потом сболтнул одному, другому, и вот уже поплыли, как круги по воде, темные слухи о том, что Костя просто-напросто не перенес многочисленных измен жены. Соня Аверьянова гуляла направо и налево! Даже когда Костя умирал, она валялась в постели с каким-то случайным знакомым, он-то и подтвердил ее алиби…
И все же не здесь, не сейчас надо ее обличать и побивать каменьями. Не здесь и не сейчас!
Валерка-Электровеник не успел еще выплеснуть из своей пышущей негодованием груди весь запас гадостей, как Струмилин поднялся, загородил от него Соню и сказал — вполне спокойно и, надо надеяться, равнодушно:
— Добрый день. Извините, мы просто не ожидали столкнуться с вами здесь, иначе помянули бы Костю в другом месте. Это, конечно, бесцеремонно с нашей стороны, однако вы нас тоже поймите. Я по некоторым причинам не смог быть ни на похоронах, ни на других поминках, а мы ведь все друзья детства.
«Господи, какие глаза! — мысленно вскричал он. — Надо же — ищешь, ищешь всю жизнь кого-то… этакую вот красоту, и вдруг встречаешь — чтобы узнать: она свела в могилу твоего старинного друга».
— Это вы мне звонили? — вдруг спросила Соня, чуть нахмурившись и отводя с лица тонкие непослушные пряди, которыми, как хотел, забавлялся ветер. — Ну, говорите, что там у вас.
Струмилин вскинул брови:
— Не понял…
Соня уставилась на него. Ноздри ее раздулись, и стало ясно, что она с трудом сдерживает ярость.
— Ну да, — выдохнула низким, злым голосом. — Конечно! Дура я была, что поверила! Сказать, рассказать! Конечно! Их-то голоса, психа Валерки и этой дубины Пирога, я наизусть знаю, вот они и заставили тебя позвонить, да? Идиотка! Надо было сразу догадаться! Все дела забросила, примчалась, как последняя балда, а тут… Вы меня сюда нарочно заманили, чтобы… что? Что вам надо? Расправиться со мной решили? За честь друга отомстить?
Она резко оглянулась. Струмилин невольно повернул голову вслед и увидел темный силуэт, склонившийся над недалекой могилкой.
— Ага! — с торжеством воскликнула Соня. — Ничего у вас не выйдет, ребятки! Вы-то на что надеялись? Что здесь в это время, да в будний день, благостная пустыня? А фигушки! Ходят, ходят люди к покойничкам, не все ж такие бесчувственные твари, как Сонька Аверьянова, которая к родному мужу на могилку год не заглядывала, а пришла только потому, что ей какой-то умный посулил… — У нее перехватило горло.
— Ах ты тва-арь, — каким-то незнакомым, размягченным, почти ласковым голосом вдруг пропел Валера, выплывая из-за спины Струмилина. — Ах ты проститутка! Кто тебе звонил? Что врешь? Небось сама свиданку очередному хахалю назначила — чтоб Котьку еще похлеще достать, даже мертвого? Ну, хватит с меня! Хватит! Жалел тебя в память о друге — а теперь всё! Всё! Давно пора сказать тебе, кто ты есть. Сказать — и показать!
Валера сунул руку за пазуху, выхватил что-то из внутреннего кармана легкой светлой куртки и швырнул на стол.
— Ты меня жалел?! — выкрикнула Соня. — Да от твоей жалости я скоро в петлю…
И тут она осеклась, вперившись взглядом в яркие картинки, веером разлетевшиеся по столу.
Это были фотографии. Одна спорхнула со стола в траву, к ногам Струмилина, и он поднял плотный глянцевитый прямоугольничек. Всмотрелся — и свободная рука сама по себе, автоматически, прижалась к сердцу.
Да… Если бы у него была жена и он увидел ее вот такой…
Первое, что бросалось в глаза, — голый, поджарый мужской живот. Живот был черный — как и ноги, согнутые в коленях. Черным все это было потому, что принадлежало негру могучего сложения, попавшему в кадр только до середины груди. На бедре у него был кривой, небрежный какой-то шрам, отчетливо видный на лоснящейся коже. Между колен негра лежала белая женщина и ласкала губами огромный негритянский орган. Волосы ее были откинуты назад и золотистой пряжей покрывали ковер попугайной красно-зеленой расцветки. И негр, и лицо женщины были сняты чуть не в фокусе — ну в самом деле, не позировали любовники, а трудились самозабвенно! — однако не могло остаться никакого сомнения: на снимке была Соня Аверьянова. Вот эта самая, стоявшая сейчас перед Струмилиным с выражением такого ужаса на лице, словно перед ней воистину разверзлись бездны преисподней.