— Нагляделась? — Насмешливый голос Рыжего вернул ее с небес на землю. — Ну, ты артистка! Все хочешь нас убедить, будто ты не Сонька и сюда попала впервые? Ну да, еще начни рассказывать всякие сказки про близнецов. Я Соньку с пятого класса знаю, отроду у нее никакой сестры не было… А, ты хочешь сказать, что тебя украли цыгане? — ухмыльнулся он, уловив порывистое движение Лиды. — Брось, не тяни время.
— Вы идиоты, — откровенно сказала Лида, вдруг перестав бояться. Бог знает, что ее успокоило — может, признание Рыжего в том, что он знал Соню с пятого класса? Как-то не верилось, что одноклассник сестры может причинить ей вред. Она очень быстро забыла про тот удар в живот… — Какой еще тайник вам нужен? Эта квартира вся — тайник! Остров сокровищ! Знаете, сколько стоит вот эта икона? А статуэтки? Да это же образцы первого русского порцелина[3], который делался еще без каолина, как французский мягкий фарфор, севрский или мейсенский!
Серый, доселе жадно шнырявший глазами по комнате, воззрился на Рыжего вопросительно. Однако тот покачал головой:
— Угомонись. Охота была со стекляшками возиться! И вообще, откуда я знаю, может, это все вовсе не куплено на трудовые Женюрины копейки, а в самом деле некогда стояло-постаивало в нашем Художественном музее, и нас за попытку сбыта госимущества… — Глаза Рыжего лукаво блеснули. — А, Сонечка? Может, не зря ходили после смерти твоего супруга некие интересные слухи? Все-таки он работал охраником музея, так или нет?
У Лиды внезапно перехватило дыхание. Господи… куда она попала, господи?!
— Послушайте, — заговорила сбивчиво, с трудом справляясь с дрожащими губами, — послушайте, все это какое-то недоразумение. Давайте же будем разумными людьми. Я вам говорю: я не Соня! Я ничего не знаю ни о каком тайнике. Мы только зря теряем время на пустую болтовню. Отпустите меня и делайте с этой квартирой все, что вам заблагорассудится, — я ничего никому не скажу. Я хочу только уйти… уехать домой, в Нижний!
Голос вибрировал от слез, но слова выходили какими-то пресными и сухими, Лида сама ощущала их неубедительность, но ничто другое почему-то не шло с языка. И она почти не удивилась, когда на лице Рыжего вдруг вспыхнула ярость, а потом он отвел руку назад и со словами:
— Не хочешь добром, так… — с новой силой двинул Лиду в живот.
Она согнулась, упала на пол. Сдавленный вопль рвался изо рта, но тут же он был загнан внутрь полоской широкого пластыря, перехлестнувшей лицо. Желто-зеленые глаза оказались близко-близко:
— Измолочу, поняла? Изомну все твои потроха кулаками! Ну, скажешь?
Лида повозила головой по полу, это значило всего лишь: «Я ничего не знаю!» — но было воспринято ее мучителем как отказ ответить, и Рыжий начал с силой пинать ее.
— Эй ты, потише! — опасливо сказал Серый. — Может, как-то по-другому попробовать?
Голос его слабо донесся сквозь звон в Лидиных ушах, и она с трудом разлепила залитые слезами глаза.
— Хорошая мысль, — сказал Рыжий. — А не трахнуть ли нам барышню… извращенно? А? Говорят, если без привычки, это довольно болезненно.
— Чтоб Сонька — без привычки? — усомнился Серый. — Да брось! Слухи ходят, она чуть ли не с шестью мужиками одновременно сношалась. И сзади, и спереди, и снизу, и сверху, и даже сбоку. А негр?!.
— Слушай, ты меня возбуждаешь, — пробормотал Рыжий. — Обожаю испорченных женщин! А ну-ка, помоги мне.
Он приподнял Лиду за плечи, Серый схватил за ноги, и в следующее мгновение она оказалась лежащей на кровати, от которой тянуло кисловатым духом несвежего белья.
Да нет, ничего такого не было в жизни Ани, в чем она постыдилась бы признаться Диме. И она досталась ему невинной девушкой — это был непреложный факт, которым он не переставал откровенно и смешно гордиться. Но все-таки была в ее жизни одна роковая ночь!
Аня тогда поступила на филфак пединститута и вместе со всеми отправилась в колхоз. Сотни три девок и парней (преимущественно девок, поскольку пединституты в то время славились как кузницы женских кадров, у них на филфаке из ста человек было только десять — мужеского полу, на физмате и химбиофаке почти аналогично) долго везли на грузовиках в район имени Лазо, а потом свалили на окраине какой-то деревни в виду длинного, приземистого здания без окон, от которого исходил глубокий могильный дух. Это был заброшенный яровизатор, и сельхозначальство не нашло ничего лучшего, как поселить будущих педагогов здесь на целый месяц. Что характерно, лихая советская м́олодежь ничуть не испугалась жутких условий, а восприняла их как должное. О правах человека и всяком таком в то время и слыхом не слыхали, кроме того, ребятишки только что прошли горнило вступительных экзаменов (три человека на место) и готовы были носом землю рыть от счастья, что зачислены в институт.