— Не-е-е, — протянул Афонька и потер ладонью о ладонь. — Моя шея дороже стоит. Хомут у вас вон какой, на всю ночь.
Выразительно плюнув, он пошел с пригорка, не оглядываясь, мелкими шажками. Пересек пепелище, повернул в переулок и скрылся.
Антон побежал по следу, махнул Яшке рукой. В пыли остались четкие отпечатки Афонькиных ног. Антон приложил к следу ладошку.
— Чего ты тут нюхаешь? — спросил подошедший Яшка.
— Меряю лапу… Как думаешь, придет Афонька сегодня в луга?
— Кто знает, — прикинул Яшка, — когда Афонька дурак-дураком, а когда хитрый, змей. Схожи следы с теми, что на берегу были?
— Схожи. Все равно попадется, — уточнил Антон.
— Но брать Рыжего надо на месте, чтоб и пикнуть не успел. А теперь пошли искупаемся.
Яшка обнял Антона, и так, в обнимку, они зашагали к реке.
В полдень на купальне столько ребят собралось, что Самара закипела — точь-в-точь галушки из белой муки варятся. И всюду только и разговору об Афоньке и убитом им аистенке.
Яшка, купаясь, рассказывал всем, что завтра он уезжает в Киргизию, пойдет в горы. Ему все завидовали, и не меньше других — Антон. Дальше районного центра он еще не был. С цыганами, правда, был аж за Павлоградом, так это не в счет — за целый день он из кибитки ни разу не выглянул. Подумает, подумает Антон о Киргизии — сердце замирает. Далеко — неведомо, как далеко. Никому не известно, сколько километров. Люди там говорят не так, и одеты не так, и весь мир окрест совсем иной. Вот так додумается Антон до того, что сам себе перестанет верить. Выгонит все из головы — брехня. Ничего такого и быть не может. Все везде должно быть точнехонько, как на берегах Самары, а если не так, то все это неправда. Его родное село — самое главное на всем белом свете. Вот только, может, Петропавловка чуть больше, да еще, говорят, Москва, которую и за целый день не обойдешь.
Яшка много всяких небылиц про Киргизию рассказывал. Называл ручеек арыком, веревку — арканом, носил тюбетейку и повторял, что тюбетейку подарил ему старый охотник.
Пока купались, сговорили многих пойти в ночь складывать разбросанные копны. «Пошли с нами, — говорили Антон и Яшка, — сегодня в лугах непременно что-то случится».
Яшка обещал взять с собой самопал и зарядить его солью.
Дома Антон метнулся в кладовку, набрал из макитры бурячного квасу, мать им борщи заправляла, бросил в кружку щепотку соды — такая шипучка вышла — пьешь, и еще хочется! Схватил пампушку, смазанную тертым хреном и еще чем-то, на ходу отправил в рот. Мать остановила его, сказала: «Сядь за стол и пообедай по-людски». Но разве можно обедать по-людски, если в село, говорят, приехал фотограф? Около правления собирается весь колхозный актив — фотограф привез такую резолюцию, чтоб все активисты снялись на общую карточку.
Во дворе колхозной конторы у глухой стенки фотограф прикручивал к треноге желтый деревянный ящик со стеклянным глазом. «Фотоаппарат», — определил Антон.
За конторой отец и цыган Михайло распрягали лошадей. Антон кинулся помогать им.
— Говорил я тебе, председатель, дай поеду, соберу твоих активистов, — ворчал Михайло. — Нет, ты все сам. Вредный ты себе человек, председатель. Веретено в тебе вместо позвонка. Сгоришь в работе, и праху твоего не останется.
— Э, брось, Михайло, наговаривать. У нас в колхозе все так. За большой редкостью, кто в тени отсиживается.
— У тебя волос жидкий, тебе на солнце вредно жариться. Вон у меня, вишь, какая крыша, ее ни за что солнце не прошибет. — Михайло встряхнул своей кудрявой головой. Черные кольца волос заплясали на смуглом лбу.
— Ты какой-то разговорчивый сегодня, — сказал председатель, приглядываясь к цыгану.
— В тебе, председатель, что-то цыганское есть. Ты все хитрости наши наперед знаешь, — Михайло прошелся ладонью по лицу, пропустил сквозь пальцы смоляные усы. Стал вдруг серьезным. Понизив голос и оглянувшись, сказал:
— Тут ко мне родная кровь заезжала. Мы еще тогда расстались, когда ты мне ось варил. Табор наш на Волыни бродил. Оттуда едучи, ко мне цыгане завернули. К Туретчине идут поближе.
— И тебя зовут? — попробовал догадаться председатель.
Михайло блеснул в его сторону глазами.
— Попридержи своего коня, председатель, не обгоняй. Дай мне спокойно свою душу до твоего ума довести. Цыгане говорят — война будет. Гитлер уже рукава закатал, кнутовище выстрогал, кнут прилаживает. А турка хитрый, в драку не полезет, в сторонке останется. Вот цыгане к нему, к турку и подаются.
— А ты, Михайло, не верь своим цыганам, они за брехню не дорого берут. Видишь, как живем, а будет и того лучше. А супротив Гитлера у нас есть Красная Армия — обутая, одетая. С пушками, танками и самолетами. Понял?