— Я здесь, — услышал Антон у самого уха. — Загорелась кровля…
Из хаты выскочил Сережка, прижимая к себе щенка.
Мать от удивления чуть не вскрикнула, но вовремя прикрыла рот ладонью.
— Сынок… — только и вымолвила. — Ты ранен?
— Да, так, царапина, — ответил танкист. — Честно слово.
В узлах нашлась одежда старшего сына. Мать достала для танкиста майку. Старенькая майка в круглых разнокалиберных дырках, как будто в человека, который носил ее, кто-то пальнул в упор из дробовика.
Танкист переоделся. Его одежду мать затискала под бочку между половинок кирпича.
— Тебя как зовут, сынок?
— Лександр.
— Вот как. У нас так не зовутся. Будешь Шуриком. Сын у меня помоложе тебя, а ростом почти такой же. В городе сейчас. И зовут его, как и тебя, Шуриком.
В Шуркиной одежде танкист выглядел долговязым переростком.
Где-то на другом конце села еще стреляли, когда около погреба раздался топот сапог, послышалась немецкая речь.
— Господи, господи, — взмолилась мать, — сейчас откроют погреб и из пулемета… или гранату швырнут… Деточки мои, дети!
И в самом деле, наружная дверь подвала резко открылась. Показалось дуло автомата, готовое в любой миг послать в беззащитных детей смертельную очередь пуль.
— Комм нах… Выходи, зольдат!
В руке у немца появилась длинная граната с круглым металлическим набалдашником.
— Пан, господин! — мать бросилась наверх, к ногам немецкого солдата. — Дети… маленькие дети. Не стреляй, пан.
— Зольдат ест?
— Нет солдат, пан!
— Ест дети… выходи!
Антон потянул за собой двух сестренок, а танкист показался в дверях с самой маленькой на руках.
Немец широко раскрыл глаза, увидев его стриженую голову. Вытянул вперед руку и задвигал двумя пальцами, как ножницами.
— Зольдат?
— Нет, пан, это сынок… мой сынок, Шура, Александр.
— Зольдат? — допытывался немец.
— Больная голова у него.
— О-о-о, — протянул немец. — Руссишь швиньо.
Замахав руками, немец попятился и ушел.
Вся семья стояла у входа в подвал, не зная, что делать и в какую сторону двигаться. Густо чадил чердак.
Когда понемногу все начали приходить в себя, из подвала выполз Подкидыш с ношей, которая еще минуту назад стоила бы танкисту жизни. Да и кто знает — одному ли танкисту?
Подкидыш держал в зубах стеганые армейские штаны, пропитанные кровью.
Глава одиннадцатая
Несколько раз ребята пробирались к танкетке. Из опрокинутой машины разбитые ящики сползли в грязь, в придорожный кювет. Ребята рылись в густо замешанной земле, выбирая то по одному, то целыми россыпями патроны. Понадобилось сколотить три ящика, чтобы вместить все найденные сокровища.
За Бургарами, в отвесном самарском берегу, в той самой пещере, где когда-то ночевали Антон и Васька, был вырыт боковой тайник. Ящики с патронами, гранатами, найденные в Грачевой балке, две винтовки с отбитыми прикладами — все это хранилось в пещере и составляло тайную гордость ребят.
Через Леваду по дорогам и по бездорожью ломились немецкие войска: танки, пушки всех калибров за тягачами и конными упряжками, стрелки на мотоциклах, верхом, пешком, обозы крытых брезентом кибиток на резиновом и жестком ходу. Тяжелые лошади с куцыми хвостами пара за парой в желтой ременной упряжи тащили за собой огромные фургоны. На облучках чинно сидели правщики, держа в зубах на длинных чубуках трубки величиною с подстаканник. Гибкие хлысты покачивались над обозами.
Гул, рев, ругань, топот тысяч и тысяч ног. Невообразимый шум. Чужая речь всюду — в хатах, во дворах, на дорогах — вытеснила и заглушила все привычные звуки. Немцы не гнушались и русскими словами, но только теми, употребления которых требовало брюхо.
— Яйко! Масло! Млеко! Сало! Мьед! Курка! Тавай! Тавай! Матка, шнелль! Пистро! — Руки тянулись к хозяйке дома не просительно, а властно, не ковшиком ладошка, а прямая, тычащая в грудь. — Шнелль! Шнелль!.. Тавай! Тавай!
Давно уже выпотрошены кладовки и подвалы, съедено все, что можно класть на зуб, а они все шли и шли, приставая к горлу:
— Шнель, шнель! Тавай, тавай! — Шныряли, отталкивая хозяек, по закромам, по ящикам, по погребам. Зерно и сено скормили лошадям. Полезли по хлевам и насестам. Такой гвалт вокруг, что и сравнить его не с чем.
По ночам немного стихало. Изредка окликали друг друга часовые. Слободские собаки передразнивали и облаивали пришельцев. В хатах, как бревна внакат, спали солдаты. Густо пахло чужеземным потом. В полночь ненадолго начиналось чавканье. Солдаты подкреплялись заготовленными с вечера и спрятанными в изголовье бутербродами. Храп, свист, сонное немецкое бормотание.
Иногда свершалось чудо: с началом дня все постояльцы выметались на улицы и двигались дальше. Село, опустев, снова становилось прежним. Успокаивались собаки, кукарекал на радостях уцелевший петух, мычали в стойлах коровы. Кто-то громко называл кого-то по имени.
Если случалось, что в селе несколько дней к ряду не было немцев, начинала восстанавливаться колхозная власть. Люди шли к старику-бригадиру, просили совета, помощи. У председателя просили позволения взять на общем дворе пару стареньких волов и арбу, чтоб привезти куги или очерету, — крыша сгорела, надо накрывать потолок. Общих собраний не случалось, а что-то в этом роде было. На конюшне собирались те, у кого чесались по общей работе руки. Перекладывали с места на место навозную кучу, любовно гладили обвислые бока уцелевших артельных кляч.
Но вот снова начиналось нашествие. Бегали по дворам квартирмейстеры, выбирали лучшие хаты для офицеров, рисовали на заборах и дверях только им понятные знаки. Дымили кухни, звенели котелки, село меняло свой облик. Забивались в дальние углы его законные хозяева и начинали распоряжаться всюду пришлые, незваные «гости».
До Левады теперь не доходили ни письма, ни газеты. Замолчал для Левады весь белый свет. Какие газеты читал в эти дни старый Деркач, никому не было ведомо, однако новости он откуда-то черпал полными пригоршнями. Щедро, не скупясь, сеял их налево и направо. В конце октября, по его словам, немцы взяли Ленинград и Москву. «Гитлер дал указание, — говорил Деркач, — завезти на Украину из Германии побольше мануфактуры и открыть лавки»: Односельчанам он обещал такую жизнь, какая и не снилась никому из них даже в самых лучших снах.
Отец Антона вернулся из эвакуации вечером. Во дворе он первым делом спросил:
— Все дома? Все живы?
Дома все еще не было старшего сына. Вместо него в семье тайно жил раненый танкист Лександр, занявшийся, не успев выздороветь, сапожным делом.
Особой радости возвращение бывшего председателя ни у кого в селе не вызвало. Никто не бросился к нему с объятиями и расспросами. Странно всем показалось: всюду немцы, а председатель у себя во дворе ходит, не прячась. Так ведь и до петли недолго. Но если он так открыто и смело ведет себя, значит он на что-то надеется, что-то знает о своем положении такое, чего другие не знают.
Пришел ненадолго и Таран. Поговорил и ушел. Растерянный и сгорбленный. Спрашивал у бывшего, что делать, но тот ответил, что сам пока ничего не знает.
Наведался бригадир. И тоже разговор с ним длился недолго.
Григорий Иванович советовал ремонтировать инвентарь. Будут назначать старосту — посоветовал не отворачиваться, соглашаться и работать. Лучше, если в старосты пойдет свой человек.
Антону он показал немецкий пропуск, по которому пришел домой. На белой хрустящей бумажке по-немецки и по-русски что-то было написано, а что, Антон прочитать не успел. Отец, второпях, собрался и уехал в район.
Очень трудно и почти невозможно было Антону разобраться в том, что происходило. Фашисты принесли столько бед, они наши враги, а отец советует всем жить и работать. Пришел по немецкому пропуску из эвакуации домой, и самое непонятное — поехал в район, где хозяйничают немцы.