По пути к хижине зашли на высохший поток. Мне хотелось посмотреть следы этого старичка. Уж не он ли оставил свои отпечатки на глине? Но нет, его следы, по сравнению с теми, были значительно меньше, и ходил он не в галошах, а в сапогах с подковками. Одно только совпадало: старик шёл к коптильному заводу тоже под деревьями, почти след в след с Белотеловым.
Лёвка нас уже ждал. Ему не терпелось показать продукцию коптильного завода.
— Внимание, господа! — закричал он нам навстречу. — Приготовьте ножи, вилки, тарелки. Сейчас начнётся дегустация[42] балыка коптильных заводов Льва Гомзина.
Из трубы коптильного завода всё ещё валил дым. Закрываясь от него рукавом, Лёвка подошёл к трубе, потянул вверх за проволоку, и в тот же миг что-то тяжёлое шлёпнулось в печь, а из трубы вылетел целый столб искр. Лёвка растерянно держал на проволоке здоровенную щучью голову: балык обрушился в огонь. Лёвка быстро начал выбрасывать из топки угли, надеясь хоть что-нибудь спасти. Но вместе с углями из печки полетели ошмётки разварившегося щучьего мяса, прилипшего к дровам и углям, запачканного в золе до такой степени, что дегустацию лучше всего было отложить.
— Господа! — ехидно провозгласил Димка. — Оближите пальчики и расходитесь по домам. Дегустация окончилась!
Мне даже жалко стало Лёвку. Он зачем-то копался в углях, шмыгал носом, пыхтел, вытирал рукавом глаза, слезившиеся от едкого дыма, и, наконец, сказал:
— А, правда, была большая щука? Как я её под зебры взял, она подо мной и заплясала, как жеребец. Чего смеётесь? Ей-богу, как жеребец! На конном дворе в «Главмыле» был такой же норовистый.
— Пошли, наездник, ужинать, — сказал Димка. — Я думаю, Молокоед, у нас найдётся сегодня, чем покормить хозяина коптильных заводов.
Ужин получился и в самом деле шикарный. На первое была уха из свежей форели, на второе — глухарь, на третье — довольно сладкий кофе. Не было, правда, хлеба, но едят же без хлеба алеуты, китайцы и многие другие народы. Да и вообще, если послушать врачей, хлеб есть вредно.
Наевшись, мы растянулись на еловых ветках и невольно подумали о том, что сейчас делается у нас дома.
— Теперь уже и искать перестали, — проговорил Димка. — Об одном, наверно, плачут, что трупов наших не нашли.
Я представил свою маму, как она лежит на кровати, уткнув лицо в подушку, и как вздрагивают от рыданий её плечи, и впервые понял, в какое горе её поверг. Ведь для неё-то я уже мёртвый! Меня охватило раскаяние. Вся затея с походом в Золотую долину показалась мне теперь глупой и преступной.
— Свиньи мы, вот что! — сказал я. — Сбежали, а матери теперь страдают.
Но разве могут цвести возвышенные, благородные чувства там, где присутствует Лёвка Гомзин. Он только хихикнул в ответ на мои слова и сказал:
— Как же, страдают! Моя и не почешется даже. Бог, скажет, дал, бог и взял. Она уже давно мне говорила: «Хоть бы ты, Лёвка, умер, что ли! Где я на тебя хлеба напасусь? Ешь много, а по карточке тебе положено всего 200 граммов». Я пробовал умирать, да ничего не вышло.
— Как жё ты пробовал? — спросил Димка.
— Очень просто. Лягу, глаза закрою, пятачки на глаза положу, руки крестом сложу и начну заниматься самогипнозом.
— Самовнушением!
— Ну, самовнушением, не всё ли равно, что ль. «Лёвка, Лёвка! — говорю себе, — ты уже умер». И не дышу — долго-долго. А не умирается. Воздух, что ль, где проходит?
— А ты бы все дырочки у себя закрыл, — со злобой сказал я.
— Какие дырочки?
— Ну, в ушах, в носу… И зря ты, Лёвка, говоришь, что твоя мать не страдает, — старался я убедить этого блудного сына. — Страдает, да ещё как!
— Ну и пусть, — не унывал Лёвка. — Теперь все страдают. Вон у Мироновых, когда Митю на фронте убили, так его мамка, знаешь, как страдала? Водой отливали.
— Ну, что ты врёшь! — возмутился Димка. — Начнёшь рассказывать о печальном, а у тебя всё на смешное переходит.
— А что ж тут смешного? — удивился Лёвка. — Водой отливали, а ему смешно. Хочется мне посмотреть, как бы ты засмеялся, если б на тебя два ведра холодной воды вылить.
— Эх ты, Федя! — возмутился Димка. — Если хочешь знать, так никто Миронову водой не отливал. Это всё Манька Горшкова натрепала. Я сам видел, как им похоронную принесли. Варвара Митрофановна, когда прочитала письмо, долго в окно смотрела, а потом повернулась и говорит своему Ваньке: «Ну вот, Ваня, остались мы с тобой теперь одни-одинёшеньки». И сколько я у них сидел, она всё Ваньку по голове гладила: вот и гладит, и гладит, а сама смотрит куда-то далеко-далеко — даже страшно мне стало.
42
Дегустация — это когда пробуют что-нибудь новое. При дегустации надо только пробовать, но не объедаться и не опиваться, иначе ничего не определишь. У нас на пивоваренном заводе как-то тоже устроили дегустацию и так надегустировались, что потом полдня этих дегустаторов, как поленья, на грузовики складывали и по домам развозили. —