Ужин получился и в самом деле шикарный. На первое была уха из свежей форели, на второе - глухарь, на третье - довольно сладкий кофе. Не было, правда, хлеба, но едят же без хлеба алеуты, китайцы и многие другие народы. Да и вообще, если послушать врачей, хлеб есть вредно.
Наевшись, мы растянулись на еловых ветках и невольно подумали о том, что сейчас делается у нас дома.
- Теперь уже и искать перестали, - проговорил Димка. - Об одном, наверно, плачут, что трупов наших не нашли.
Я представил свою маму, как она лежит на кровати, уткнув лицо в подушку, и как вздрагивают от рыданий её плечи, и впервые понял, в какое горе её поверг. Ведь для неё-то я уже мёртвый! Меня охватило раскаяние. Вся затея с походом в Золотую долину показалась мне теперь глупой и преступной.
- Свиньи мы, вот что! - сказал я. - Сбежали, а матери теперь страдают.
Но разве могут цвести возвышенные, благородные чувства там, где присутствует Лёвка Гомзин. Он только хихикнул в ответ на мои слова и сказал:
- Как же, страдают! Моя и не почешется даже. Бог, скажет, дал, бог и взял. Она уже давно мне говорила: «Хоть бы ты, Лёвка, умер, что ли! Где я на тебя хлеба напасусь? Ешь много, а по карточке тебе положено всего 200 граммов». Я пробовал умирать, да ничего не вышло.
- Как жё ты пробовал? - спросил Димка.
- Очень просто. Лягу, глаза закрою, пятачки на глаза положу, руки крестом сложу и начну заниматься самогипнозом.
- Самовнушением!
- Ну, самовнушением, не всё ли равно, что ль. «Лёвка, Лёвка! - говорю себе, - ты уже умер». И не дышу - долго-долго. А не умирается. Воздух, что ль, где проходит?
- А ты бы все дырочки у себя закрыл, - со злобой сказал я.
- Какие дырочки?
- Ну, в ушах, в носу… И зря ты, Лёвка, говоришь, что твоя мать не страдает, - старался я убедить этого блудного сына. - Страдает, да ещё как!
- Ну и пусть, - не унывал Лёвка. - Теперь все страдают. Вон у Мироновых, когда Митю на фронте убили, так его мамка, знаешь, как страдала? Водой отливали.
- Ну, что ты врёшь! - возмутился Димка. - Начнёшь рассказывать о печальном, а у тебя всё на смешное переходит.
- А что ж тут смешного? - удивился Лёвка. - Водой отливали, а ему смешно. Хочется мне посмотреть, как бы ты засмеялся, если б на тебя два ведра холодной воды вылить.
- Эх ты, Федя! - возмутился Димка. - Если хочешь знать, так никто Миронову водой не отливал. Это всё Манька Горшкова натрепала. Я сам видел, как им похоронную принесли. Варвара Митрофановна, когда прочитала письмо, долго в окно смотрела, а потом повернулась и говорит своему Ваньке: «Ну вот, Ваня, остались мы с тобой теперь одни-одинёшеньки». И сколько я у них сидел, она всё Ваньку по голове гладила: вот и гладит, и гладит, а сама смотрит куда-то далеко-далеко - даже страшно мне стало.
- А после этого, - сказал я, - она пианино продала, буфет, шубу с собольим воротником - всё хорошее, что у неё было, то и продала. А деньги в райком партии отнесла и просила купить на них танк и назвать его «Дмитрий Миронов». «Хочу, - сказала она, - чтобы мой Митя и мёртвый с врагом сражался».
- Это правда, - подтвердил Димка. - Моей маме Миронова сама в очереди говорила: «Вот если бы мой Ванька был побольше, я бы его на фронт отвезла и сама бы в танк посадила и сказала: «Гони, Ваня! Дави их, как поганую вошь, чтобы ни один из этих гадов живой от нас не ушёл»». Вот она как сказала, а ты говоришь - водой отливали.
- Может быть, - согласился Лёвка. - Я разве спорю…
Но лучше бы уж он спорил! Его дурацкие слова всё-таки как-то отвлекали меня от тяжёлых мыслей о доме. Когда же этот спор закончился, мне стало совсем не по себе.
Хотелось поскорее успокоить маму, дать ей как-то знать, что я вовсе не утонул, а жив и думаю о ней.
Мой взгляд нечаянно упал на клетку с голубем, и я сказал:
- Пожалуй, пора выпустить голубя.
- Но мы же ещё ничего не нашли, - возразил Димка.
- Как ты не поймёшь, Дублёная Кожа, такой простой вещи, - удивился я. - Надо же дать знать Мишке Фриденсону, что мы живы и что Никитка Сычёв должен ждать моего сигнала.
Димка как-то странно на меня посмотрел, но ничего не сказал. Мне показалось, что он понял, зачем я выпускаю голубя раньше времени, - и так же, как и я, не прочь дать знак о себе родителям.
Я написал Мишке письмо, через несколько минут его голубь сделал прощальный круг над Золотой долиной и помчался к своему хозяину.
Глава десятая
ОПЯТЬ ЭТОТ СТАРИК! ПЕЩЕРА. ОН ТУТ! ПИСЬМО ГЕОЛОГА ОКУНЕВА. КЛЮЧ К ЗОЛОТУ
Рано утром залаяла Мурка. Я выскочил из хижины, и Мурка, ворча от злобы, бросилась за каким-то человеком, в котором я узнал вчерашнего старичка. Он убегал вдоль берега, вверх по течению, и всё время воровато оглядывался.