Свое обычное существование меж людей флейтист воспринимал теперь как досадные, но неизбежные промежутки в его подлинной жизни, начинавшейся,когда он уходил в солнечные чащобы, и музыка сама собой, словно трава, вырастала из флейты. Остается неизвестным, что спасло его от провала на сессии - везение ли, безупречная ли память, а может, репутация одаренного лентяя. Так или иначе, он сдал все экзамены в срок и уехал домой.
Родителей удивила и насторожила неожиданно проявившаяся в нем тяга к одиночеству. Вначале они полагали, что причиной происшедшей перемены является несчастная любовь, но весь вид сына, его спокойствие, просветление и тихая радость, сквозившие в лице, заставили отказаться от первоначальных подозрений. Осторожные расспросы ни к чему не привели.
Окончательно запутавшись в догадках, родители оставили его в покое, решив довериться естественному ходу событий, который рано или поздно делает все тайное явным.
А флейтист упражнялся ежедневно, разучивая на слух новые и новые мелодии, приспосабливая их к одинокому и бесхитростному голосу своего инструмента. Оказалось, его память хранила тысячи музыкальных фраз, песни и симфонии, оперные арии и увертюры, ресторанные шлягеры и джазовые композиции, сонаты, концерты, токкаты, фуги, словом, все, что он когда-либо слышал.
Трепетными горстями черпал он из этого звучащего океана и влагал в стройную гортань флейты, выстраивая из бессчетных осколков храм своей музыки. Сам того не сознавая, он из исполнителя и виртуозного импровизатора превратился в композитора.
Время шло незаметно, измеряемое одной лишь музыкой, текущей сквозь него с постоянством и мощью великой реки. Кончились каникулы, и он вернулся в Большой Город во власти все возраставшей одержимости. Стоило ему прожить день или два без флейты, им овладевало мучительное нервное перенапряжение, бесконечная тоска заключенной в клетку птицы, и только привычный наркотик музыки высвобождал его из тисков уныния. Он выправлял один бюллетень за другим под предлогом несуществующих болезней. Друзья не узнавали его. Постепенно все человеческие связи, которыми он прежде был щедро одарен, либо оборвались, либо сделались совершенно неосязаемы.
Однажды он, повинуясь безотчетному побуждению, решил найти седого музыканта, но не смог отыскать его дом и впустую целый вечер пробродил по тихой окраине.
Миновал почти год.
Незадолго до майских праздников один из его товарищей по комнате справлял день рождения. Собралась большая шумная компания, стол уставили дешевыми винами, включили магнитофон, пили и танцевали до упаду. Среди общего веселья он пребывал безучастным, мучительно взвешивая и переживая свое внезапное решение - открыть тайну, уже давно тяготившую его, и сыграть на флейте открыто, перед всеми собравшимися.
Далеко заполночь он решился, выключил магнитофон и попросил внимания. Когда в его руках появилась флейта, компания наградила музыканта громкими восторгами, изумлением, аплодисментами, а едва он поднес мундштук к губам, воцарилась напряженная, жадная тишина.
Он заиграл. Лица, обращенные к нему, затуманились, сливаясь в одно беспредельное лицо, излучавшее восхищение, радость и одобрение, а музыка струилась свободно, чисто; на скрещении взглядов, окруженный сердцами, тянувшимися к флейте, он играл, боясь заплакать, играл, как никогда в жизни, переполняемый благодарностью и любовью к людям, к музыке, ко всему существующему...
Он сыграл свой парафраз четвертого клавесинного концерта Моцарта. Наступившее молчание прорвалось чьим-то потрясенным восклицанием, и флейтиста захлестнула волна похвал. Еще охваченный музыкой, он терялся, неловко отвечал на чьи-то рукопожатия, поцелуи в щеку. Его просили повторить. Он повторил и без передышки начал другую мелодию, потом еще одну, еще.,.
Он не мог остановиться, даже если бы захотел.
По мере того как он играл, первоначальное напряжение слушателей таяло. Они становились рассеянней, уже кто-то деликатно зевнул, кто-то шепотом завел разговор с соседкой, еще кто-то тихонечко выбрался из комнаты...
Вдруг, в паузе, он заметил общее усталое невнимание, и оно, по контрасту с его небывалым вдохновением, показалось ему таким болезненным, таким нестерпимым, что флейтист едва справился с яростным желанием бросить в скучающие лица оскорбление и убежать куда глаза глядят.
Прекратив игру, он вытряхнул из инструмента слюну, протер его ершиком и сел в углу. Весь вечер флейтист не притрагивался к вину, опасаясь, что пальцы утратят беглость. Теперь, отчуждённый от компании, он наблюдал вокруг лишь пьяную неуклюжесть, пьяные ухаживания, пьяное равнодушие к нему, лишь усугублявшееся мимоходными поздравлениями друзей, и почувствовал отвращение ко всем присутствующим разом.
Его уход остался незамеченным.
Флейтист понял, что остальным людям нет особого дела до него и до его флейты. Они с удовольствием слушают его игру, но - между прочим, в виде оригинальной приправы к вечеринке, и не более того. Шелковая сеть музыки соскальзывает с них, они возвращаются к своей прежней жизни, не изменившись ни на волос. Он сознавал справедливость этого, однако им владело нечто большее, нежели оскорбление личной святыни. Перед ним бткрылась вся несоизмеримость искусства и обыденности. Он полагал, что в его пальцах заключена Вселенная, которая дышит с ним одним дыханием, струящимся сквозь флейту, а на самом деле вокруг существовало колоссальное множество людских Вселенных, и каждая жила обособленно, изредка соприкасаясь с другими, никогда не входя в другую целиком. Увидев эту вечную разобщенность, это непреодолимое одиночество каждого, о чем он раньше и не подозревал, и поняв свое ничтожество перед гордыми тайниками чужих душ, музыкант впервые с того дня, как взял в руки флейту, ощутил бессилие и тоску.