— Разумеется, — сказал Аталанте. — Боюсь, мы не выполнили своей задачи, скорее уж наоборот.
— Какой задачи? — спросил Никколо.
— Поднять настроение твоего мастера.
— Дело почти невозможное, — вставил Сандро Боттичелли, входя в комнату. — Но даже нашего господина Совершенство, нашего Леонардо можно одолеть.
— Андреа позволял кому-нибудь шататься по его мастерской? — добродушно осведомился Леонардо. — Или вы совсем не боитесь стражи Великолепного, что бродите после вечернего колокола?
— Не припомню, чтобы тебя раньше это особенно тревожило, — хмыкнул Аталанте.
— Увы, даже я порой поступал по-мальчишески глупо. — Леонардо повернулся к Сандро. — Что ты имел в виду?
— Ты о чем?
— Что меня можно одолеть.
— Victus honor[45].
— Так это ты прислал записку!
— Какую записку? — с веселым видом осведомился Сандро.
— Что ж, вижу, тебе уже лучше.
— Во всяком случае, я больше не чувствую душевной пустоты, — сказал Сандро; однако в нем все равно чувствовалась печаль, будто все, что, по его словам, исчезло, осталось с ним — будто он по-прежнему одинок и страдает. — Аталанте, дай нам услышать вашу игру. Возможно, мы с Леонардо даже подпоем.
— По-моему, это угроза, — сказал Леонардо.
— Господи боже мой! Тогда я не буду петь.
— Я сочинил мелодию к стихотворению Катулла, — сказал Аталанте. — Ты ведь любишь его, Леонардо?
— Конечно, люблю, — сказал Леонардо. — Хотя это и может быть сочтено кощунством, я пристрастен кое к чему из Марка Туллия Цицерона и Тита Лукреция Кара; но, должен признаться, терпеть не могу ни всеми почитаемого Вергилия, ни заодно с ним — Горация и Ливия. Меня тошнит от стихов ради стихов. Пусть наши друзья придворные беспрестанно поминают Цицерона. Но Катулл… Его слова будут звучать вечно. Назови стихи, и я подпою тебе.
— «Лесбия повелительница», — сказал Аталанте.
Он кивнул Франческо, и они заиграли и запели.
Аталанте оплетал своим нежным высоким голосом голос Леонардо, более звучный, но не отличавшийся таким широким диапазоном:
Мелодия и слова звучали медленно, хотя песня была легка, и они переходили от песни к песне, исполняя вариации Аталанте на Катулловы стихи:
Сандро налил вина, и Леонардо позволил себе немного выпить. Он разрешил присоединиться и Никколо. Ко времени, когда Аталанте и его друг ушли, Никколо крепко спал на тюфяке, обняв обеими руками толстый том римской поэзии. Он был похож на спящего Вакха, каким его изваял Пракситель: волосы его, густые и взлохмаченные, кудряшками закрывали лоб.
— Поздно, — сказал Сандро, — пора и мне. — Он говорил шепотом, чтобы не разбудить Никколо. Потом приподнял занавеску, прикрывавшую портрет Симонетты, который писал Леонардо, и улыбнулся. — Ты пишешь тело, а видно душу. Я же пишу душу, а вылезает тело.
— Ты пьян, — сказал Леонардо.
— Конечно, пьян, и ты тоже, мой друг. Я вижу, ты поселил Симонетту в Винчи. — Он говорил о картине Леонардо «Мадонна с кошкой». — Что бы ты ни писал, что бы ни изображал, там всегда присутствуют горы и стремнины Винчи, верно? И все-таки ты до сих пор ослеплен фламандской техникой. По-моему, ты стал куда искуснее, чем твой извечный соперник ван дер Гоос.
— И это все, что ты видишь в моей картине, Пузырек? Искусность?
— Отчего же, Леонардо, я вижу еще Симонетту во плоти. Я почти могу прочесть ее мысли, ибо она у тебя живая. Этого я не могу отрицать.
— Благодарю, — сказал Леонардо. — Между нами есть различия, но…
— Да не так уж и много.
— Я имел в виду живопись.
— А-а, — протянул Сандро.
И все же он смотрел на картину Леонардо зачарованными глазами. Как тогда, когда их взгляды встретились во время экзорцизма.
— Пузырек, ты что-то знаешь и не хочешь мне говорить?
Сандро усмехнулся и прикрыл картину занавеской.
— Когда понесешь ее, будь осторожен. Как бы она не отсырела.
— Сандро?.. — Леонардо ощутил смутное беспокойство.
— Завтра, — сказал Боттичелли, напряженно глядя на занавеску, словно все еще мог разглядеть скрытый под ней портрет.
Леонардо появился у Симонетты после обеда; он пришел точно в назначенное время, что случалось с ним редко. Хотя художники по большей части не менее пунктуальны, чем купцы, врачи и прочие люди, чьи дела зависят от назначенных встреч, Леонардо не в силах был овладеть даже этой основной чертой буржуа. Привычка опаздывать была, к несчастью, его второй натурой. Но сегодня его мысли не были отвлечены ни летающими и военными машинами, ни естествознанием, ни даже живописью и игрой света и тени — хотя он бережно нес под мышкой обернутый в шелк портрет Симонетты, следя за тем, чтобы шелк не слишком сильно прижимался ко все еще мягким слоям льняного масла и лака.