— Хочешь сказать, что Гаддиано заменит меня? — и с преувеличенным пылом прижался к Джиневре.
Она хихикнула:
— Ты получил довольно. Не может быть, чтобы ты все еще…
— Хочешь потрогать мой гульфик?
— Не рискну: еще, чего доброго, кое-что сломаю. — Она игриво оттолкнула его. — Леонардо, ну пожалуйста!
— Но ты же всегда требуешь у меня доказательств.
— Доказательств? Чего?
— Моей верности. Был бы я таким голодным, если бы в моей постели была еще одна женщина?
— Я бы ничуть не удивилась — судя по тому, что о тебе болтают.
Он скорчил оскорбленную гримасу.
— Ты это серьезно?
— Нет, — сказала Джиневра. Потом поднялась, взяла Леонардо за руку и через комнату подвела к картине. — Я хочу взглянуть, что ты успел сделать сегодня.
— Испортил красивую девушку.
— Ну вот еще, — сказала она, внимательно глядя на картину. — Что это вон там?
Она указала на смутные очертания собора памяти, вписанного Леонардо в голубовато-зеленое марево холмов.
— Собор, — сказал Леонардо.
Джиневра искоса глянула на него и улыбнулась.
— Так теперь я твоя святыня?
— Вот именно.
Но когда Леонардо взглянул на портрет, на то, что сделал сегодня, по спине его пробежал холодок. Туманное воспоминание о сне.
Он сжал ее руки.
— Тогда мы в нем и обвенчаемся, — сказала она. — В нашем собственном соборе.
Леонардо улыбнулся. Но в этот самый миг, когда он, стоя рядом с Джиневрой, вдыхал аромат ее волос и приторный острый запах, который обычно исходил от нее после занятий любовью, — в этот миг сон с жуткой ясностью галлюцинации вернулся к нему.
Он — внутри своего собора памяти, пытается войти в дверь, которую охраняет трехголовая бронзовая статуя. Одна из голов — голова его отца; другая — Тосканелли; третья, самая пугающая, — голова Джиневры. Ее глаза под тяжелыми веками глядят на него, и он не видит в них ни страсти, ни любви.
Он потерял ее.
Глаза обвиняли его, но в чем?
Леонардо на миг зажмурился, потом схватил кисть и записал собор, создав в верхнем правом углу холста уродливое пятно жженой умбры.
— Леонардо, зачем ты это сделал? — расстроилась Джиневра.
— Прости, Джиневра. Мне вспомнился дурной сон.
— Но зачем… — Она осеклась. — Сон был обо мне?
Леонардо не ответил.
— Леонардо?..
— Мне снилось, что ты больше не любишь меня, что ты винишь меня…
— Но в чем?
Леонардо пожал плечами и отвернулся от картины, но на Джиневру не смотрел.
— Не знаю.
— Ну так я люблю тебя, и…
Ее прервал стук в дверь. Настало время, когда появлялся Гаддиано. Джиневра с досадой поглядела на Леонардо, словно пытаясь передать невысказанное послание. Потом пригладила кудри и возвратилась на свое место.
— Войдите!
И в комнату вошла Симонетта, переодетая Гаддиано.
Этот Гаддиано, с выверенными движениями и осанкой, с тщательно наложенным гримом, кого-то напомнил Леонардо. В окончательно завершенном, почти смазливом лице, которое придал своему Давиду Андреа дель Верроккьо, были те же черты — такой же подбородок, полные, но сжатые губы, тонкий, почти аристократический нос. Но Симонетта была неотделима от Гаддиано: глаза, в которых жили призраки, выдавали ее; взгляд ее был мягче и не столь пронзителен, как у Леонардо, который смотрел на мир горячо, почти сердито.
Но сейчас в глазах Гаддиано была усталость.
— Привет, влюбленные пташки, — сказала Симонетта голосом, неотличимым от мужского.
Она улыбнулась Джиневре, небрежно поклонилась и подошла к картине. Леонардо сразу почувствовал, что что-то не так. Даже в чужой личине она выглядела слабой и неуверенной.
— Что ж, вижу, наша совместная работа подвигается, — сказала она Леонардо. — Но что это за пятно?
— Перемена настроения, — сказал Леонардо.
Симонетта лукаво глянула на него, потом опустилась на табурет перед мольбертом, взяла кисть и стала затирать пятно.
— Леонардо, друг мой, не уйти ли тебе прежде, чем люди Николини придут за Джиневрой?
— Да, конечно, — сказал Леонардо. — До свидания, Гаддиано, и спасибо. — Он поклонился Джиневре и поцеловал ее, словно они были одни. — Пожалуйста, не сомневайся во мне. Я люблю тебя больше…
Снаружи прозвенел колокольчик: Лука предупреждал их, что люди Николини уже прибыли.
Леонардо уже переступал порог, когда Симонетта закашлялась. Спазмы скрутили ее. Хрипя, она пыталась вздохнуть — и не могла.