— Идолопоклонники говорят, что молятся не самому камню, а той силе, которую он символизирует, — возразил жене Натан. — Но утверждать, будто человек превращается в бога…
Он покачал головой.
— И подумать только, Август умер, а они оставляют его день за днем лежать у всех на виду, — гнула свое Мария. — А потом возьмут и сожгут. Я бы сказала, что это варварство, но ведь римляне, они, по сути, и есть варвары.
— Язычники, — поправил ее отец. — Они язычники, а не варвары. Есть разница.
— Я, пожалуй, сказала бы, что все варвары — язычники, но не наоборот, — согласилась Зебида.
— Все они достойны жалости, — убежденно заявил Натан, — Язычники, варвары, гои, вся эта публика, не важно, как ее называть.
Тело Августа, который умер вдали от Рима, перевозили в столицу медленно, передвигаясь ночью и делая остановки днем. Потребовалось две недели, чтобы старый император добрался до сердца своей страны, где правил почти полстолетия среди заговоров и интриг.
«Я получил Рим, построенный из кирпича, а оставляю его сложенным из мрамора», — по слухам, говорил император, и это не было пустой похвальбой.
Траурная колесница провезла его тело по улицам воистину великолепного города, который не поскупился на последние почести: последнее земное путешествие императора было достойно его долгого правления. Когда же наконец зажгли его погребальный костер, бывший претор по имени Нумерий Аттик увидел, как дух Августа воспаряет к небесам, в чем позднее поклялся перед Сенатом.
Семнадцатого сентября, почти месяц спустя после смерти Августа, Сенат официально объявил его богом. В его честь предполагалось воздвигнуть храмы с соответствующим штатом жрецов, учреждались игры и празднества, а клятву именем Божественного Августа провозгласили официальной в пределах всей империи, включая и провинцию с центром в Кесарии, в состав которой входили земли Израиля.
Однако, когда Августа провозгласили богом, в Иерусалиме и Магдале шли священные дни начала нового, три тысячи семьсот семьдесят пятого года от Сотворения мира, и люди, очищавшие душу постом и молившиеся о прощении грехов, сочли бы языческой мерзостью саму мысль о возможности клясться именем человека, объявленного богом, даже при заключении важной торговой сделки.
Для Марии ежегодный обряд Искупления приобрел некую унылую предсказуемость. Каждый год она перечисляла свои прегрешения и искренне раскаивалась в них, клялась Богу в том, что не будет больше их совершать, а на следующий год снова каялась в той же комнате в тех же самых грехах. Порой они казались менее вопиющими, и ей виделось некое духовное улучшение, порой, наоборот, мрак сгущался, но в целом грехи оставались теми же и грузом лежали на душе, как камни на горных тропах. Они, может быть, и истираются под копытами ослов, но очень медленно и никак не исчезают окончательно.
В этом году, вдобавок к старым знакомцам, Мария приобрела несколько новых. Прошлой зимой она вступила в возраст, когда уже перестала считаться ребенком и стала принадлежать к категории, деликатно именуемой «ведущая себя как женщина». Это повлекло за собой целый ряд новых ограничений и правил, некоторые из них, например касавшиеся ритуального очищения после месячных, восходили к Моисею, другие же, более современные и житейские, касались приличий и манер. Так или иначе, Мария достигла брачного возраста, и, хотя ее отец не торопился с поисками мужа, девушка понимала, что в скором времени он этим займется.
Она одновременно и хотела выйти замуж, и не хотела: это ставило ее в тупик, не давая разобраться в себе. Быть старой девой считалось позором, и позора для себя Мария, разумеется, не желала. И вообще не имела ничего против нормальной жизни, в понятие каковой, согласно общему суждению, непременно входили такие дары Господни, как здоровье, процветание, семья и дом.
Но… ей хотелось иметь больше свободы, чем сейчас, в крайнем случае хотя бы не меньше, а стать полноправной хозяйкой на практике означало превратиться в рабыню. Ей придется беспрестанно, не зная ни минуты покоя, хлопотать по хозяйству и заботиться о домашних. Мария видела, как не покладая рук трудятся ее мать и другие замужние родственницы, каждая по-своему, но с тем же усердием. Радости в этом мало, но единственной альтернативой было остаться незамужней дочерью — нахлебницей и позором семьи. В Писании полно увещеваний относительно жалкой участи вдов и сирот, о каковых должно милостиво заботиться, но незамужняя дочь равна им по положению или, точнее, отсутствию оного. Единственная разница в том, что незамужнюю девушку, как предполагалось, должен был содержать отец или брат.