– А что это, такое густое, в миске над огнем?
Я оторвалась от камешков и посмотрела в сторону очага.
– Мазь, – сказала я, – из свиного жира и пурпурной наперстянки.
– Значит, вы ее греете, потому что она слишком затвердела?
– Да, так и есть.
– А для чего она?
У меня загорелись щеки. Я не могла сказать ей, что листья пурпурной наперстянки, если высушить их и истолочь, высасывают жар и кровь из кожи и потому очень помогают в первые дни после того, как женщина родила ребенка, – этот опыт девочке такого возраста был незнаком.
– От разрывов кожи, – ответила я, садясь на стул.
– Ядовитая мазь от разрывов кожи?
Я покачала головой:
– В этой мази яда нет, дитя.
Ее плечики напряглись.
– Но миссис Эмвелл, моя хозяйка, сказала, что вы торгуете ядами.
– Да, но я торгую не только ядами. – Женщины, приходившие сюда за моими смертельными снадобьями, видели, сколько всего у меня на полках, и некоторые шепотом рассказывали об этом своим самым близким подругам. Я продаю все виды масел, настоек и вытяжек – все, что можно найти в лавке уважаемого аптекаря.
В самом деле, когда много лет назад стала отпускать яды, не могла же я убрать с полок все, кроме мышьяка и опия. Я продолжала держать составляющие для лекарств от большинства болезней, такие безобидные вещи, как мускатный шалфей или тамариск. Пусть женщина избавится от одного недуга – к примеру, от вероломного мужа, – это не значит, что она неуязвима для прочих болезней. Мой журнал был лучшим тому доказательством; среди смертельных средств попадалось и много исцеляющих.
– Сюда приходят только девушки, – сказала девочка.
– Это тебе тоже сказала твоя госпожа?
– Да, мэм.
– Что ж, в этом она не ошиблась. Сюда приходят только девушки.
За единственным исключением, много лет назад, в мою лавку с ядами не ступала нога мужчины. Я помогала только женщинам.
Моя мать придерживалась этого принципа, с юных лет взращивая во мне осознание того, как важно предоставить женщинам безопасную гавань, место исцеления. Лондон мало что может предложить женщинам, нуждающимся в бережной заботе; вместо этого он кишит врачами-джентльменами, и каждый так же бесчестен и развращен, как прочие. Моя мать посвятила себя тому, чтобы дать женщинам убежище, место, где они могли бы и открыто говорить о своих недугах, не возбуждая мужской похоти.
С положениями медицины джентльменов моя мать также не была согласна. Она полагалась на проверенные средства прекрасной плодородной земли, а не на схемы, расписанные в книгах, которые изучают джентльмены в очках и со вкусом бренди на языке.
Девочка осмотрела мою лавку, в ее глазах отразилось пламя.
– Как умно. Мне здесь нравится, хотя и темновато. Откуда вы знаете, что уже утро? Окон-то нет.
Я указала на часы на стене.
– Время можно определить разными способами, – сказала я. – А окно мне совсем ни к чему.
– Наверное, вы устаете от темноты.
Бывали дни, когда я не отличала день от ночи, потому что уже давно утратила природное ощущение бодрости. Мое тело, казалось, вечно пребывало в усталости.
– Я привыкла, – сказала я.
Так странно было сидеть напротив этого ребенка. Последним ребенком в этой комнате была я, десятилетия тому назад, наблюдала за работой матери. Но я не была этой девочке матерью, и ее присутствие начинало меня тревожить. Ее наивность была так мила, и все же она еще совсем ребенок. Что бы она ни думала о моей лавке, ей еще не могло быть нужно ничего из того, чем я торговала, – средства от бесплодия, кора от колик. Она пришла только ради яда, так что я решила вернуться к тому, что было под рукой.
– Ты не притронулась к отвару.
Она посмотрела на него с сомнением.
– Я не хочу показаться невежливой, но миссис Эмвелл велела мне быть очень осторожной…
Я остановила ее, подняв руку. Она была умной девочкой. Я взяла ее кружку в руки, сделала большой глоток и снова поставила перед ней на стол.
Она тут же схватила кружку и, поднеся ее к губам, выпила все до дна.
– Я умирала от жажды, – сказала она. – Спасибо, это так вкусно! Можно мне еще?
Я поднялась со стула, сделала два шажка к очагу. Постаралась не поморщиться, поднимая тяжелый чайник, чтобы вновь наполнить ее чашку.
– Что у вас с рукой? – спросила она у меня из-за спины.
– О чем ты?
– Вы ее странно держите все время, как будто вам больно. Вы ее повредили?
– Нет, – ответила я. – И подсматривать некрасиво.
Но я тут же пожалела, что заговорила с ней таким тоном. Она просто была любознательной, как я когда-то.
– Сколько тебе лет? – спросила я, смягчив голос.
– Двенадцать.