Наблюдавшие за этой сценой люди смотрели в изумлении, защитник французской кухни выглядел раздраженным. Но хозяин — старик с острым взглядом и светлыми усами, яростный враг лягушек, улиток и жира — вдруг небрежно бросил:
— Я не знал, Малок, что вы из Люптона.
Малок пристально посмотрел на него. Остальные на мгновение задержали дыхание, а затем разразились диким пронзительным смехом. Комната наполнилась криками радости. Восхищение было безграничным. На мгновение все стихло, так как людям просто не хватало дыхания, а затем крики и смех возобновились даже более громко, чем в первый раз, пока старый сэр Генри Роунсли, невысокий и полный мужчина, не начал задыхаться, издавая, вперемешку с хихиканьем, звуки, похожие на карканье вороны. На следующее утро Малок немедленно освободил комнату и покинул дом. Он принес извинения хозяину, а друзьям сказал, что ненавидит грубиянов.
Эта история, истинная или ложная, показывает отличие Люптона от других городов.
"Мы должны попытаться научить мальчиков распознавать свои собственные способности", — декларировал директор, и, похоже, эта попытка в большинстве случаев оказывалась успешной. Как однажды отметил Хорбери в своей статье о Системе частных закрытых школ, ожидалось, что каждый мальчик перестроится и переформирует себя в соответствии с законами школы.
"Иногда я сравниваю нашу работу с работой литейщика, — рассуждает он в этой статье. — Подобно грубой бесформенной массе металла, прибывающего на литейный завод, новобранец великой частной закрытой школы представляет собой необработанную руду, но через восемь или девять лет, покидая дорогую старую школу, он еле преодолевает нежелание расставаться с нею и говорит ей "до свидания", плотно стиснув зубы. Но я думаю, что наша задача намного сложнее задачи литейщика, который имеет дело с металлом, не содержащим различных примесей, тогда как основная масса нашей руды не только бесформенна, но и содержит много бесполезного мусора.
Прибывая сюда, мальчик покидает родной дом, который, Возможно, оказал на формирование его характера ценное влияние; и здесь, как мы часто обнаруживаем, он стремится твердить атмосферу своего индивидуализма, часто создающего в нем заблуждение, будто он вошел в этот мир для того, чтобы жить своей собственной жизнью и иметь обо всем свое собственное мнение. Этот мальчик — руда, которую мы бросаем в нашу печь. Мы сжигаем все примеси и мусор, смягчаем упрямый сопротивляющийся металл до тех пор, пока он не превращается в чернозем, удобренный единым чувством и духом большого сообщества. Мы препятствуем развитию его индивидуальности, делаем его похожим на других мальчиков в Люптоне, мы отучаем его жить своей жизнью и думать своей головой, заставляя жить нашей жизнью и думать, как мы. Едва ли я должен говорить, что очень часто этот несколько неприятный процесс приводит к тому, что рано или поздно даже самый твердый металл поддается очистке и под влиянием общественного мнения из бесформенной массы приобретает форму Великой школы.
Недавно бывший ученик пришел повидать меня и признался, что в течение всего первого года пребывания в Люптоне он чувствовал себя глубоко несчастным. "Я был мечтательным молодым дураком, — сказал он. — Моя голова переполнялась всевозможными странными грезами, и думаю, если бы я не приехал в Люптон, меня бы ждала участь абсолютного бездельника. Но тот ужасный первый год я люто ненавидел. Я терпеть не мог футбол, правда, и думал, что все мои товарищи похожи на дикарей. А затем я начал потихоньку проникаться школьной атмосферой. Понимаете, сэр, я терял свое старое Я, делался другим, не осознавая, как это происходило. Затем, весьма внезапно, все стало легко и ясно. Я увидел цель — это была совместная работа учителей и мальчиков на благо дорогой старой школы. Мы ощущали себя "частью друг друга", как сказал доктор в часовне; я тоже всецело отдавался общей большой работе. Все произошло мгновенно, словно яркая вспышка света: минуту назад я был всего лишь никому не нужным бедным маленьким мальчиком, и в следующий момент вдруг понял, что не менее важен, чем доктор, что я — такая же часть неудачи или успеха всего этого, как и он. Вы знаете, что я сделал, сэр? У меня была книга, питавшая мои безрассудные мечты, — "Поэмы и рассказы" Эдгара Аллана По. Книгу дала мне сестра; она умерла за год до моего приезда в Люптон, когда ей было всего лишь семнадцать. Перед смертью она написала на обложке этой книги мое имя, поскольку знала, как я любил читать ее. В минуты, когда товарищи позволяли мне побыть одному, я предавался причудливым грезам, читая странные поэмы Эдгара По. Но, осознав свою настоящую жизнь, поняв ее истинное значение, я разорвал книгу на мелкие клочки. Для меня это было равнозначно тому, как если бы разорвали мое тело. Но я знал, что при всей красоте поэм и рассказов американца, я уже ничего не мог почерпнуть из книги. Хотя и неосознанно, я уже соответствовал планам доктора относительно духа школы и желания играть в футбол не хуже других. Я знал, что моя бедная сестра поймет, почему я так поступил; и в результате, благодаря Люптону, я ушел далеко вперед. Вспоминая того мечтательного рассеянного пятнадцатилетнего подростка, я едва могу поверить, что когда-то был таким настороженным мальчиком, который каждый момент своей жизни поверял силой и мощью окружающего мира"".