— Кровь зовет меня на древнюю землю предков, — сказал он. — Я уже забываю, что работаю клерком в Сити.
Без сомнения, в Дарнелле взыграла кровь рода; в нем возрождался древний дух, в течение многих столетий хранивший верность таинствам, к которым большинство из нас теперь равнодушно; с каждым днем этот дух все более креп, его уже трудно было скрывать. Дарнелл оказался почти в том же положении, что и человек из известной истории, который, пережив электрический шок, внезапно увидел перед собой вместо лондонских улиц море и остров в стране антиподов; теперь Дарнелл с трудом приспосабливался к окружению и его интересам, хотя совсем еще недавно не знал ничего другого: серый дом, лес и река, символы другого мира ворвались в картину лондонской окраины.
Дарнелл возобновил рассказ, только теперь он говорил более сдержанно. Он рассказывал жене о своих дальних предках и о главе рода, которого почитали святым и которому приписывали знание некоторых великих тайн — они именовались в бумагах "Тайные песни святого Иоло". Затем Дарнелл резко сменил тему, перейдя к воспоминаниям об отце и той странной, однообразной жизни, какую вели они в мрачной квартире на окраине Лондона, о серых улицах с рядами отштукатуренных домов (его первые воспоминания), заброшенных сквериках в северном Лондоне и опять об отце, суровом человеке с бородой, который, казалось, всегда находился где-то не здесь и словно надеялся, что за прочными стенами лежит страна с тенистыми садами и озаренными солнцем холмами, холодными ключами и сверкающими озерами со склоненной над ними листвой.
— Мне кажется, отец всего лишь зарабатывал себе на жизнь, — продолжал Дарнелл, — на ту жизнь, какую мог себе позволить, служа в Государственном архиве и Британском музее. Он выискивал разные сведении для юристов и приходских священников, которые хотели изучить старые документы. Отец никогда много не зарабатывал, и мы постоянно меняли квартиры, всегда селясь в отдаленных районах, в домах, которые, казалось, вот-вот развалятся. Знакомств с соседями мы не заводили — слишком уж часты были наши переезды, — но у отца было несколько друзей, таких же пожилых людей, как и он сам, которые часто нас навещали; тогда, если в доме водились деньги, посылали за пивом, и отец сидел и курил с гостями до позднего вечера.
По сути, я ничего не знал о его друзьях; они походили друг на друга, и у всех в глазах было одно выражение — тоски по неведомому. Эти люди очень мало говорили о своей жизни, а больше о каких-то непонятных тайнах, а если и касались обычных вещей, то становилось ясно, что для них и деньги, и их отсутствие являются чем-то совсем не важным. Когда я вырос, устроился на работу в Сити, познакомился с другими молодыми людьми и услышал, о чем они беседуют, то подумал, что отец и его друзья слегка не в себе; но теперь я так не думаю.
И так, вечер за вечером, Дарнелл говорил с женой, легко переходя от рассказа о неприглядных меблированных комнатах, где он провел детство в обществе отца и других таких же страждущих душ, к старому дому, надежно укрытому в долине на далеком Западе, и древнему роду, который в течение многих столетий видел, как солнце садится за горы. Однако на самом деле у всего, о чем бы он ни говорил, был один конец, и Мери чувствовала, что за словами мужа, какими бы незначительными они ни были, всегда присутствует скрытое намерение, и что их еще ждет великое и удивительное приключение.
И так день за днем мир становился все волшебнее; день за Днем вершилась работа по отмежеванию, все грубое, вульгарное отвергалось. Дарнелл не пренебрегал в работе ничем, что могло быть полезным; теперь он никогда не бездельничал по утрам и не сопровождал жену в готическое кашице, предел — дующее на то, чтобы именоваться церковью. Супруги обнаружили на одной из отдаленных улиц небольшую церквушку, более отвечавшую их вкусам, и Дарнелл, нашедший в одной старых тетрадей сентенцию Incredibilia sola Credenda [18], скоро постиг, как высока и прекрасна может быть служба, в которой он принимал участие. Наши неумные предки учили нас, что мы станем мудрее, изучая естественные науки, возясь с пробирками, геологическими образцами, микроскопическими составами и тому подобным: однако тот, кто отказался от этих глупостей, знает, что надо читать не "научные" книги, а требники, и что душа мудреет, созерцая мистические церемонии и сложные и странные ритуалы. В них Дарнелл открывал для себя изумительный мистический язык, который был одновременно и более тайным, и более открытым, чем обычный язык богослужений; и теперь он видел, что, в каком-то смысле, вся жизнь — великая церемония или священное действо, и она учит на примере видимых форм тайному, трансцендентному знанию. Таким образом, в церковном ритуале Дарнелл увидел законченный образ мира, образ очищенный, возвышенный и просветленный, священный дом, выстроенный из сверкающих и прозрачных камней, в котором горящие свечи значили больше, чем звезды на небе, а воскуряемые благовония были более убедительным символом, чем стелющийся по земле туман. Душа его устремлялась за процессией, торжественно выступающей в белых одеяниях, — таинством, говорящим о восторге и радости, выше которых нет ничего, и когда Дарнелл созерцал, как убитая Любовь воскресает, побеждая смерть, он понимал, что присутствует, фигурально выражаясь, при логическом завершении всего, на Свадьбе Свадеб [19], на самом главном таинстве из всех, что были со дня сотворения мира. И так, день за днем, его жизнь все более наполнялась волшебством.
В то же самое время он догадывался, что раз в Новой жизни есть неизвестные дотоле радости, то наверняка в ней есть и неведомые опасности. В рукописной книге, которая претендовала на то, чтобы расшифровать "Тайные песни святого Иоло", одна небольшая глава носила название: "Fons Sacer non in communen Vsum convertendus est" [20], и приложив много усилий, с помощью учебника латинской грамматики и словаря, Дарнеллу удалось разобрать усложненную латынь своих предков. Книга, в которой находилась данная глава, была одной из самых замечательных в собрании: озаглавленная "Terra de Iolo" [21], она, помимо хитроумно скрытых символов, содержала перечень фруктовых садов, лугов, лесов, дорог, строений и рек, находящихся во владении предков Дарнелла. Здесь он прочитал о Святом источнике, бьющем в Лесу мудреца: "этот мощный ключ не иссякает в самое жаркое лето, никакое наводнение не может его загрязнить, это вода жизни для тех, кто жаждет жизни; очищающий поток для ищущих чистоты; и лекарство такой исцеляющей силы, что с Божьей помощью и молитвами Его святых, оно лечит самые страшные раны" [22]. Однако к воде из этого источника нужно относится как к святыне — ее нельзя использовать для бытовых целей или просто удовлетворять жажду; к ней следует относиться с благоговением, "как к воде, освященной священником". А на полях позднейшая приписка, приоткрывшая Дарнеллу значение этих запретов. Его учили не смотреть на источник жизни как на одно из жизненных удовольствий, как на новое ощущение, возможность подсластить безвкусную пилюлю обычного существования. "Потому что, — говорил комментатор, — нас позвали не как зрителей, чтобы мы смотрели на разыгрываемый перед нашими глазами спектакль, нет, нас позвали, чтобы мы сами взошли на подмостки и исполнили с чувством наши роли в величайшей и удивительной мистерии".
Дарнелл мог вполне понять то искушение, которое тут подразумевалось. Хотя он совершил еще малый путь по тропе познания и едва вкусил от этого таинственного источника, но уже осознавал, что некая магия преобразовывает мир вокруг него, наполняя жизнь значительностью и романтикой. Лондон теперь казался ему городом из "Тысячи и одной ночи", переплетения улиц — волшебным лабиринтом; длинные авеню с горящими фонарями — звездными системами; а сам огромный город символизировал бесконечность Вселенной. Он с легкостью представлял, как приятно проводить время в таком мире — сидеть себе в сторонке и мечтать, глядя на пышное зрелище, разыгрываемое перед ним; но Священный источник не предназначался для повседневного использования — он очищал душу и исцелял тяжелые душевные раны. Должно быть еще одно превращение: Лондон уже стал Багдадом, теперь ему нужно превратиться в Сион [23]или, как сказано в одном из старых документов, в город Чаши [24].
19
Свадьба Свадеб — философский брак Сульфура и Меркурия, активного и пассивного начал, или, говоря алхимическим языком, Короля Королевы.
"Знай, сын мой, что наше делание есть философский брак, где должны участвовать начала мужское и женское" (Ph. Rouillas. Abrégé du Grand-Œuvre).
22
Бернар Тревизанский описывает Таинственный святой источник в последней притче своей книги "Натурфилософия металлов": "Он шел долго; он блуждал по ложным путям и сомнительным дорогам; но наконец он достиг цели! Ручей живой течет к его ногам. Он бьет из старого дуплистого дуба. И вот, отбросив лук и стрелы, которыми по примеру Кадма он поразил Дракона, адепт смотрит на светлый ручей, о чьих рас-творительных свойствах и летучей эссенции рассказывает ему птица, сидящая на ветви". В мифологии этот источник называется Libethra и говорится, что это был источник Магнезии, рядом с которым находился другой источник, называвшийся Сиала. Оба вытекали из скалы, похожей по форме на женскую грудь; так что вода была похожа на молоко, вытекающее из сосков.
23
Сион (Цион, т. е. солнечный) — одна из гор Иерусалима, древняя крепость Иевусеев (И. Нав. 15:63), которая была взята Давидом и стала главной крепостью нового царского города, называемого "город Давида" (2 Цар. 5:7,9; 1 Пар. 11:5). В нем был похоронен Давид (3 Цар. 2:10).
24
Согласно легенде о св. Иосифе Аримафейском и роману Робера де Борона "Иосиф Аримафейский", написанному в конце XII в., это — Гластонбери.