Свой литературный опыт Дарнелл назвал "In Exitu Israel" [28]и вывел на титульной странице эпиграф — несомненно, собственного сочинения: "Nunc certe scio quod omnia legenda; omnes historiae, omnes fabulae, omnis Scriptura sint de ME narrata" [29]. Нельзя не заметить, что латыни его обучал явно не Цицерон; и все же именно на этом языке излагает он великую историю "Новой жизни", какой та открылась ему. "Стихи" его еще более странные. Одно, озаглавленное (почему-то в духе стародавней литературы) "Строки, сложившиеся при взгляде с высот Лондона на частную школу, внезапно озаренную солнцем", начинается так:
Я но дорого как-то брел И Камень увидал чудесный.
Лежал 15 ныли он, был забыт Вдали от трон людских известных!
Вглядевшись в Камень, понял я,
Что это есть судьба моя!
В волненьи я его поднял,
Щекой пылающей прижался,
Отнес его в глухой подвал
И каждый день к нему спускался.
Я осыпал его цветами,
Присловьями и похвалами…
О, Камень редкой красоты,
Осколок рая золотого,
Какой звезды посланец ты?
Дитя какого ты прибоя?
В тебе пылает вечный жар,
И целый свет тебе дивится,
И мир, в который ты войдешь,
Из мрака в свет переродится.
И я провижу впереди
Прекрасный край, чудесный, дивный
Вдали я слышу плеск реки
И вижу парк волшебный, мирный.
Когда подует ветерок,
Услышу я Артура рог…
Исчез унылым, серый морок,
Уж впереди я вижу город;
Горят златым сияньем башни
И строй колонн объемлет Чашу.
Там пьют волшебное вино,
Там бесконечно длится праздник,
И песнь несется в небеса,
Что славит дивные места…
Из подобных документов невозможно извлечь какую-либо определенную информацию. Однако на последней странице рукой Дарнелла выведено: "Я пробудился от сна, в котором видел лондонские окраины, видел людей, занимающихся изнурительным каждодневным трудом, видел множество бессмысленных вещей и поступков; и когда глаза мои окончательно раскрылись, я понял, что нахожусь в древнем лесу, где над кристально чистым родником клубится в плывущем мерцающем зное сероватая дымка пара. И тут из тайников леса навстречу мне вышел некто, и нас с любимой соединили навеки воды источника".
Ужас
Перевод осуществлен по: Machen A. Tales of Horror and the Supernatural, L., 1948.
Наконец-то после двух лет потрясений мы снова стали ждать утренних известий с нетерпением и предвкушением утешительных перемен. В начале войны мы переживали сплошные ужасы; так было, когда нас колотила нервная дрожь, вызванная ожиданием невероятного и одновременно неотвратимого вторжения, так было, когда пал Намюр [30]и наши враги разлились потопом по равнинам Франции, подступив к самым стенам Парижа. Затем мы ощутили радостную дрожь — до нас дошли добрые вести о том, что грозный поток отхлынул вспять и что Париж, а вместе с ним и весь мир находятся в безопасности. По крайней мере на время.
Потом настали дни, когда мы с надеждой ждали новых вестей — таких же добрых или еще более благоприятных. Удалось ли окружить фон Клука [31]? — спрашивали мы. — Нет? Ну, не сегодня, так завтра обязательно окружим!" Но дни перетекали в недели, недели складывались в месяцы, и нам стало казаться, что война на Западном фронте словно бы заледенела. Порой все же происходили события, которые вселяли в нас надежду и обещали нечто более определенное. Но радость от побед при Нев-Шапель и Лосе [32]растворилась в разочаровании, когда мы узнали всю правду о них; линия фронта на западе фактически застыла на месте, и надежд на скорый перелом ни у кого не было. Казалось, что в Европе вообще ничего не происходит. Газеты упорно молчали, если не считать сообщений об отдельных боях местного значения, которые, по всей очевидности, были пустяковыми и незначительными.
Публика судачила о причинах столь вопиющего бездействия союзнических армий, оптимисты утверждали, что у Жоффра [33]уже имеется некий план действии и он занимается "прощупыванием противника", другие уверяли, что мы испытываем нехватку военною снаряжения, третьи судачили о том, что солдаты-новобранцы еще не готовы к битвам. Так тянулся месяц за месяцем, и только через два долгих военных года оцепеневшие порядки английских армий встрепенулись, словно пробуждаясь от долгой спячки, а потом покатились вперед, опрокидывая противника.
Тайна долгого бездействия британских армий хорошо охранялась. С одной стороны, ее неукоснительно оберегала цензура, которая жестко, а порой и до абсурда жестоко (к примеру, сообщалось такое: "Командование и… отходят") опекала прессу. Как только истинное значение того, что происходило в стране, дошло до властей, владельцам газет Великобритании и Ирландии был направлен лаконичный циркуляр, в котором каждому из них строго-настрого предписывалось обмениваться его содержанием лишь между собой, то есть между лицами, являющимися ответственными издателями своих газет и потому обязанными хранить доверенную им тайну под угрозой строжайшего наказания. Циркуляр исключал малейшее упоминание об определенного рода событиях, которые уже произошли или могли произойти. Кроме того, он воспрещал любые, самые отдаленные аллюзии по поводу этих событий, исключал малейшие намеки на самое их существование и грозился всеми известными карами за одно лишь допущение возможности последнего не только в прессе, но и в какой-либо иной форме. На циркуляр нельзя было ссылаться в разговоре, он не мог быть упомянут в письмах даже в форме самого смутного экивока. Самое существование циркуляра, не говоря уже о его смысле, должно было содержаться в глубочайшей тайне.
Предпринятые меры оказались успешными. Один из богатых северных газетчиков, находившийся к концу ежегодного Банкета Шелкопрядильщиков (который, следует упомянуть, состоялся в обычном порядке) В СОСТОЯНИИ СИЛЬНОГО ПОДПИТИЯ, рискнул сказать своему соседу по столу: "Не правда ли, какой был бы ужас, если бы?.." Должен сказать, что эти его слог, а приводятся здесь с сожалением, ибо непосредственно после их произнесения для "старины Арнольда" наступила пора "ужаться", что он и сделал аж на целую тысячу фунтов стерлингов. Затем досталось одной еженедельной газетенке, издававшейся в одном из захолустных городков сельского округа в Уэльсе. "Мэйросский обозреватель" (назовем это издание так) печатался в скромном флигеле дома, принадлежавшего местному книготорговцу'. Четыре ее полосы заполнялись отчетами о местных выставках цветов и распродажах модных вещей в доме священника, а также сообщениями о сходках прихожан и редких несчастных случаях во время морских купаний. Печатался также перечень почетных гостей города, включавший в себя всегда один и те же шесть поднадоевших всем имен.
Сей просвещенный орган тиснут на своих страницах небольшую заметку, которая, собственно, ничем не отличалась от многих других заметок, какие с давних пор было принято печатать в сельских газетах, и заключала в себе едва ли нечто большее, чем намек на некое лицо, посвященное в известную тайну. По сути дела, этот осколок информации попал в газету по той причине, что ее владелец, выступавший также в ипостаси редактора, неосмотрительно показал последние оттиски злосчастного номера некому столпу общества, являвшемуся для местного истэблишмента Верховным-Владыкой-И-Вообще-Всем-На-Свете, и сей столп вставил в него обрывок разговора, услышанного им на базаре, для того лишь, чтобы заполнить два дюйма пустовавшей площади на последней полосе. В результате "Мэйросский обозреватель" перестал выходить — "по неблагоприятным обстоятельствам", как выразился сам владелец газеты, не желавший далее распространяться по этому поводу. Во всяком случае, более вразумительного объяснения от него добиться не могли — зато сколько им было извержено проклятий в адрес "треклятых бездельников, сующих нос в чужие дела!".
Итак, в достаточной степени мелочная и в высшей степени беспощадная цензура была способна творить чудеса в деле сокрытия того, что она сама желала сокрыть. Перед войной о ней можно было судить иначе, ибо независимо от того, существовала она тогда или нет, факт убийства в местечке Икс или факт ограбления в городке Игрек наверняка предавался гласности — если уж не через прессу, так, по крайней мере, путем передачи новостей из уст в уста. Причем последнее было общепринято и законно как для Англии трехсотлетней давности, так и для тех нынешних стран, в которых еще господствует родовой строй. Даже обидно, что с некоторых пор мы докатились до такого благоговения перед печатным словом и до такого доверия к нему, что утратили всякую способность к распространению новостей устным путем. Запретите прессе упоминать о том простом факте, что некий Джон был там-то и там-то убит, и вы поразитесь тому, сколь мало людей услышат о нем и сколь ничтожное число услышавших поверит этому. Конечно, у вас и сейчас есть возможность разговориться в поезде со случайным попутчиком и услышать от него кое-какие подробности в каком-нибудь неведомом Саутуорке, но при этом нельзя забывать, что в нашем нынешнем мире существует огромная разница между впечатлением, которое вы получили от случайного и маловразумительного сообщения, и впечатлением, внушаемым вам полудюжиной печатных строк, в которых ясно и определенно называется имя убитого, место и день убийства, а также все прочие подробности происшедшего. Вагонная публика любит пересказывать из уст в уста самые разнообразные слухи, но, как и подобает слухам, многие из них ложны. Газеты же не печатают сообщения об убийствах, которые не совершались.
29
А сейчас я совершенно точно знаю, что все реальные истории и все вымышленные — словом, все написанное рассказано обо Мне (лат.).
30
Имеется в виду сражение, состоявшееся во время Первой мировой войны. Намюр, преграждавший дорогу во Францию, был защищен 10 фортами, которые считались неприступными, а также минными полями; пал 20 августа под натиском немецкой армии.
33
Жоффр — главнокомандующий союзных войск в ходе Первой мировой войны, маршал. 20 авг. 1914 г. Германия начала наступление, разработанное фон Мольтке, а французы начали осуществлять "План 17" генерала Жоффра. В течение пяти дней две огромные армии сражались вдоль границ Германии, Люксембурга и Бельгии от Монса в Бельгии до швейцарской границы. Семи немецким армиям противостояли пять французских и одна английская. По плану Жоффра состоялись четыре операции: Лотарингская, Арденнская, Самбро-Маасская и Монсская, получившие общее название "Пограничного сражения".