— Я пока собираю факты, — ответил Арехин. — Собираю, взвешиваю, делаю выводы.
— А я подозреваю, но… Впрочем, сначала я должен показать вам кое-что.
Пеев открыл книжный шкаф. Шкаф был поменьше, чем у Арехина, да и книгам отводилась только казовая, верхняя часть. Нижняя, закрытая, оказалось пустой. Не совсем пустой — там стояла коробка, дешевая картонка.
Пеев достал ее, переложил на стол, открыл. В ней были бумажные завертки, много, с дюжину. Пеев выбрал крайнюю, развернул.
Под бумагой оказался стеклянный сосуд, на шкалик, стекло толстое, крышка широкая, особенная, из-под нее капли не прольется.
А внутри склянки в прозрачной жидкости плавал глаз.
— Человеческий? — спросил Сашка.
— Вполне, — приват-доцент по очереди освободил и другие склянки. В каждой плавало по одному глазу.
— Все это, — показал рукой на коробку приват-доцент, — я получил не разом. Поштучно, так сказать.
— Сразу после убийств? — спросил Арехин.
— Нет, спустя неделю, а то и больше.
— Каким путем?
— Приносили посыльные, обычные уличные мальчишки. Ставили на крыльцо, звонили и убегали.
— А вы…– не договорив, Арехин вопросительно посмотрел на Пеева.
— А я прятал их в шкаф. Наверное, мне стоило пойти в полицию.
— Полицию?
— Первую… посылку я получил в декабре 1916 года. Хотел сразу же в полицию, но меня отговорили. Да я и не упорствовал, признаюсь. У меня по-прежнему болгарское подданство. Сейчас это мало кого волнует, а тогда… Все-таки моя страна воевала против России. Еще не известно, стали бы искать преступника, или схватили бы меня, поминай, как звали.
6
Иностранцы любят украшать язык пословицами и поговорками, подумал Арехин.
— Значит, в полицию не пошли, — уточнил он очевидное.
— Не пошел, — подтвердил Пеев.
— А следующая посылка…
— У меня все записано, — и он протянул Арехину листок. Писалось в разное время, по мере пребывания даров, тому свидетельством были и разные чернила, карандашные записи, наконец, незначительные, но все-таки заметные различия почерка: пишущий волновался всегда, но волновался каждый раз по-другому.
Посылок было больше, чем убийств, известных уголовному сыску. Но те, о которых сыск все-таки знал, пожалуй, попали в список Пеева: тот получал страшные посылки от пяти до десяти дней спустя.
— Почему же убийца посылает их именно вам, Христофор Теодорович?
— Полагаю, этим он хочет меня наказать.
— За что?
— Я не знаю.
— Но догадываетесь?
Пеев замялся. Потом сказал:
— История, вообще-то, долгая…
— Ничего, вы рассказывайте. Даже роман Вальтера Скотта, если убрать страницы о красотах природы, можно пересказать довольно быстро.
— Я… Я — единственный ученик профессора Бахметьева. Вы о нем, конечно, слышали?
— Если вы имеете в виду Порфирия Ивановича Бахметьева, то слышал.
— Да, именно Порфирия Ивановича. Он преподавал у нас в Софийском университете. Студенты его боготворили, начальство недолюбливало: слишком уж необычные идеи выдвигал профессор. Среди них — теория анабиоза, состояния, при котором организм не стареет, а, напротив, омолаживается.
— Это как? — не выдержав, перебил тезка Он.
— Сродни медведям, впадающим в зимнюю спячку, только спячка та куда глубже. Порфирий Иванович считал, что шестидесятилетний человек может уснуть лет на сто и проснуться, биологически соответствуя сорокалетнему возрасту, если не моложе.
— Вот так прямо взять и уснуть? — не поверил Сашка.
— Сон этот — холодный. При отрицательной температуре. Минус пятнадцать по Реомюру. Разумеется, если человека просто взять да и заморозить, он умрет: вода превратится в лед и безнадежно разрушит структуру любой ткани. Но определенные субстанции, вырабатываемые организмом, переводят воду в переохлажденное состояние. Ее температура отрицательная, а она, вода, все равно жидкая.
Если эту субстанцию ввести в организм человека, то он перенесет минус пятнадцать безо всякого вреда для себя, напротив, те изменения, что накапливаются в тканях с возрастом, могут исправиться. Должен сказать, что насчет омоложения профессор не был решительно уверен, но в достижимости долгой и безвредной спячки не сомневался…
— И ему это удалось?
— Отчасти. Он погрузил в анабиоз при минус десяти градусах летучую мышь, и продержал ее в таком состоянии месяц, после чего вернул ее к полноценному существованию.
— Летучие мыши, как известно, и сами впадают в спячку.
— Именно поэтому с нее и начал Порфирий Иванович. Но затем он повторил опыт с кошкой, существом совершенно иной организации. Десять дней при минус десяти градусах — и та ожила, да еще как ожила! Убежала из лаборатории!