Но, помимо одиночества, подходит к концу и моя печаль. Меня огорчает, что Абдул никогда не узнает, что привело меня в его деревню. А впрочем, я все равно не смогу ему этого объяснить. Он никогда не прочитает этих записей. Даже если он их обнаружит после моей смерти, что само по себе маловероятно, и продаст какому-нибудь погонщику верблюдов, сомневаюсь, что они послужат большей цели, чем стать растопкой для костра в пустыне холодной ночью. Здесь никто не знает ни латыни, ни других романских языков. И каждый раз, когда Абдул видит меня за этими записями, он лишь удивленно пожимает плечами, понимая, что нечто важное заведомо обречено.
Эта мысль медленно убивает меня. Полная уверенность в том, что ни одному христианину никогда не удастся прочитать этих строк, сводит меня с ума и наполняет мои глаза слезами. Когда я закончу, я попрошу Абдула похоронить эти записи вместе с моими останками в надежде, что Ангел Смерти не забудет их доставить вместе с душой на суд к Всевышнему. Мне грустно оттого, что величайшим тайнам не суждено увидеть свет Божий.
А может, мне повезет?
Сомневаюсь.
Здесь, в этих пещерах Джабаль аль-Тариф, неподалеку от величавого Нила, щедро одаривающего своими водами неприветливую безлюдную пустыню, я молю Бога только о том, чтобы Он дал мне достаточно времени письменно объяснить свои действия. Сейчас я нахожусь так далеко от всех благ, которыми когда-то располагал в Риме, и, даже если новый Папа меня и помилует, знаю, что не найду сил вернуться в Божью отару. Я не смогу обходиться без доносящихся с далеких минаретов заунывных голосов муэдзинов, а значит, этой земле, столь радушно меня приютившей, суждено обволакивать меня своей тоской до последних дней.
Я нахожу утешение, пытаясь изложить события в том порядке, в котором они происходили. Я был непосредственным участником некоторых из них. О других мне стало известно много позже. Тем не менее, мой воображаемый читатель, упорядоченные, они помогут составить верное представление о величии тайны, изменившей мою жизнь.
Нет. Я больше не могу отворачиваться от своей судьбы. Я много размышлял над событиями, которым стал свидетелем, и свой долг вижу в том, чтобы рассказать о них... даже если это никому не пригодится.
2
Эта таинственная история началась очень далеко от Египта ночью второго января 1497 года. Зима сорок лет назад была самой холодной из упомянутых в хрониках. Выпало столько снега, что плотный белый покров укутал всю Ломбардию. Монастыри Святого Амвросия, Святого Лоренцо и Святого Эусторджио, а также бельведеры собора исчезли под снегом. Лишь дровяные повозки передвигались по улицам, а центр Милана погрузился, казалось, в многовековую тишину.
Это произошло около одиннадцати часов вечера второго дня нового года. Душераздирающий женский вопль разорвал морозный покой замка Сфорца. Крик перешел во всхлипывания, а затем пронзительно заголосили замковые плакальщицы. Последний предсмертный вздох светлейшей Беатриче д’Эсте, юной и прекрасной супруги герцога Миланского, умершей в расцвете лет, положил конец мечтам о величии королевства. Святой Боже! Герцогиня умерла с широко открытыми глазами. В ярости. Крепко вцепившись в сутану остолбеневшего от ужаса исповедника и проклиная Христа и всех святых за то, что они так рано воссоединяют ее с Ним.
Да. Определенно, там все и началось.
Мне было сорок пять, когда я впервые прочитал отчет о произошедшем в тот день. Это сообщение заставило меня содрогнуться. Согласно принятому распорядку, Вифания по секретному каналу доставила его духовнику герцога, который без промедления и максимально быстро отправил его в Рим. Так действовали глаза и уши папских государств. По скорости и эффективности им не было равных в мире. Поэтому все подробности смерти принцессы были в распоряжении наших братьев задолго до того, как официальное сообщение об этом поступило в дипломатическую канцелярию Его Святейшества.
В те времена в структуре Вифании я занимал пост советника магистра ордена Святого Доминика. Наша организация могла уцелеть только при условии соблюдения строжайшей конфиденциальности. Дворцовые интриги, отравления, вероломные измены стали отличительными чертами нашей эпохи. Поэтому Церкви была необходима служба для сбора информации, чтобы ориентироваться во всем происходящем. Эта организация была тайной и подчинялась непосредственно Папе и официальной верхушке доминиканского ордена. Поэтому о нас почти никто ничего не слышал. Мы скрывались за широкой епанчой Канцелярии кодов и ключей папских государств — нейтрального, второстепенного органа, мало известного широкой публике и без сколько-нибудь значительных полномочий. На самом деле по эту сторону закрытых дверей мы действовали под названием секретного управления, являясь своего рода постоянно действующей комиссией по рассмотрению дел государственной важности. Наша деятельность была направлена на то, чтобы Его Святейшество мог предвосхитить любой шаг своих многочисленных врагов. Любая информация, пусть с виду и самая незначительная, но имеющая отношение к делам Церкви, немедленно передавалась нам. Мы ее оценивали и направляли в соответствующие органы. В этом и заключалась наша миссия.
Подобным образом мы поступили и со сведениями о смерти нашего врага, донны Беатриче д’Эсте. До сих пор вижу ликующие лица братьев, празднующих это событие. Глупцы! Они полагали, что природа сама взяла на себя труд разделаться с ней, тем самым облегчив нашу задачу. Тупицы! В своих действиях они полагались на эшафот, приговоры святой инквизиции, наемных убийц. Я же придерживался иных взглядов. Я вовсе не был уверен, что кончина герцогини Миланской положит конец длинной цепи заговоров и преступлений против веры, неисчерпаемым источником которых, похоже, являлся двор иль Моро — именно он держал нашу сеть информаторов в состоянии постоянной бдительности.
Достаточно было упомянуть имя герцогини на любом из генеральных капитулов Вифании, как об этом становилось известно всем членам организации. Ее знали все. Все знали о ее деятельности, которую трудно назвать христианской, но никто не решался на нее донести. Всем в Риме донна Беатриче внушала такой страх, что даже духовник герцога, он же приор нашего нового монастыря Санта Мария делле Грацие, в своих донесениях не упоминал о ее не вполне благочестивых выходках. Брат Виченцо Банделло, признанный теолог и мудрый руководитель доминиканцев Милана, ограничивался перечислением событий, умело обходил политические вопросы, которые могли ее скомпрометировать.
В Риме подобная осмотрительность не встречала осуждения.
Согласно донесению, подписанному приором Банделло, ничто не предвещало трагедии. Накануне у юной Беатриче было все: могущественный муж, бьющая через край жизненная сила, ребенок, которому предстояло вскоре родиться и продолжить благородный род своего отца. Опьяненная счастьем, она провела последний вечер, танцуя по залам дворца Рокетта и играя с любимой придворной дамой-компаньонкой. Герцогине были чужды проблемы обычных матерей. Она не собиралась самостоятельно вскармливать ребенка, чтобы не испортить форму маленькой нежной груди. Заботу о малютке было решено препоручить няне, которую выбирали со всей тщательностью. Ей предстояло учить дитя всему — ходить, есть. Она, а не герцогиня должна вставать на рассвете, чтобы обмыть новорожденного и завернуть в согретые пеленки. Предполагалось, что ребенок и няня будут жить в Рокетте, в апартаментах, которые Беатриче старательно обставила и украсила. Для нее материнство было неожиданной, но радостной игрой, свободной от ответственности и переживаний.
Но именно здесь, в маленьком раю, созданном герцогиней для своего отпрыска, и произошло несчастье. В донесении брата Виченцо говорилось, что ближе к вечеру донна Беатриче внезапно потеряла сознание, упав на кровать в детских апартаментах. Она очнулась, но по-прежнему чувствовала себя плохо. У нее кружилась голова и мучили долгие и бесплодные приступы тошноты. Было неясно, что это за болезнь такая, но за рвотой последовали сильные схватки внизу живота, предвещая наихудшее. Сын иль Моро решил прийти в мир раньше, но никто не был готов к такому повороту событий. Впервые в жизни Беатриче испугалась.