Грузный мужчина в обкомовской шляпе побагровел, ухватил одессита за пуговицу и зашикал на него:
— Ну чего ты из себя корчишь?! У людей горе, а ты тут зубоскалишь, псина неумытая. Тут приличного человека хоронят, не тебе чета! И вообще, кто ты такой?! Пшёл вон отсюда!
Живущему на грани миров Красавчику часто давали понять, что, несмотря на военные заслуги и серьёзный авторитет в криминальном мире, тем не менее он чужой и там, и там. Лёню это чрезвычайно задевало, но он старался держать фасон. Вот и теперь, саркастически улыбнувшись (а сарказм, как известно, защитная реакция уязвлённого самолюбия), одессит невозмутимо пожал плечами и переспросил:
— Кто я такой? Так я же в натуре абортмахер! То бишь цирюльник, подрабатывающий подпольными абортами. Парикмахер — абортмахер! Какая разница! Люди делают одну работу, просто у одного ножницы длиннее.
Борис вовремя вклинился в ужесточавшийся разговор, который обещал закончиться мордобоем и вызовом милиции. Ведь его приятель был настоящий порох и вспыхивал от любой искры.
— Что за несправедливость, командир! — кипел Лёня, которого Нефёдов буквально оттащил от «наехавшего» на него номенклатурного деятеля. — Воевали, не экономя себя про неприкосновенный запас, а теперь любой лаковый штиблет делает тебе лимонную морду! С его-то гнойным голосом этому инициативному малахольному только арию «занято» верхом на сортире исполнять. А этот Паганини местного разлива меня (!), красу и гордость Одессы-мамы, лезет строить! — При этих словах Нефёдов не смог сдержать улыбки. А Лёня всё продолжал негодовать: — Нет, напрасно, батя, ты вмешался! Раз он рискнул меня задеть, то в первом действии пьесы этот деятель имел бы у меня счастье что послушать ушами про свою родню и себя любимого. А в антракте я бы этой харе протокольной по шляпе так шваркнул, что он и мявкнуть не успел бы, как в соседнюю свежевырытую могилку лёг бы навеки. Был бы этому номенклатурному писателю с печатями в портфельчике досрочный аллес капут с деревянным макинтошем[3] и музыкой в придачу. Только он бы её не услышал.
Идущий с похорон народ опасливо обходил подозрительного субъекта, потрясающего кулаками и бросающего мстительные взгляды по сторонам.
— Даже на похороны не позвали, гады! Случайно сегодня утром узнал, что Васька умер и его будут хоронить, — возмущался Красавчик.
Полчаса спустя, когда однополчане расположились за столиком какой-то убогой пивнушки (помянуть товарища на его свежей могиле строгие сотрудники кладбища им не позволили), Борис спокойно урезонил приятеля, который всё никак не мог успокоиться:
— Ну не позвали и не позвали… В конце концов это их внутрисемейное дело, его домочадцев. Мы-то его помянем. Чего ты взбухать-то[4] вздумал?
Всегда страдавший манией величия (отнюдь не в лёгкой форме) одессит от обиды даже поперхнулся бутербродом с килькой. Долго откашливался, осуждающе зыркая на того, кому, словно отцу родному, доверчиво распахнул свою полосатую, как матросская тельняшка, душу. Потом с оскорблённым видом заговорил о себе в третьем лице:
— Да, Красавчик не ангел! Но почему меня такие вот — любой жопе затычки, как тот магнат особого посола, всю дорогу учат жизни и даже за человека не считают? С фронтовым другом, который мне как брат был, проститься не дали! Не жизнь, а сплошные вырванные годы!
— Чего ты в амбицию ударяешься-то? — спокойно спросил Нефёдов. — Подбери нервы! Лично я не за этих бюрократов воевал, у которых задница на плечах, а вместо сердца каменный забор, чтобы на всякий случай никого не пущать, куда не велено. Я за свой народ воевал, за соседского пацана, у которого отца-пограничника в первый день войны в Бресте убили, за старушек, которые в деревне с голоду пухли, но весь собранный урожай до последнего зёрнышка фронту сдавали. Вижу, забыл ты, дружище, что злость на немцев у нас была такая, что о себе как-то не думалось. Бьюсь об заклад, не волновались мы с тобой тогда, братишка, насчёт того, увенчают ли нас после победы банными венками из лавра и станут ли уважительно сажать в президиумы за кумачовый стол как самых почётный гостей или нет.
— Это верно, батя! — мгновенно просветлев, энергично закивал Одесса. — Мы тогда на другие комплименты нарывались — серьёзные мужчины из Люфтваффе нам частенько полный рот зуботычин напихивали, особенно первый год боёв. Как вспомню, на каком недоразумении мы с ними воевали, хочется самому себе памятник воздвигнуть и возложить к нему венок от потрясённых сограждан. И ведь наводили же шороху у фрицев в интимных местах! — Лёня дул уже четвёртую кружку пива, закусывая солёными сухариками, которые были насыпаны горкой перед ним на тарелке. — М-да, командир, красиво ведь жили! — Глаза Красавчика наполнились ностальгической грустью. — И в самом деле, плевать нам было на то, что у немцев самолёты цельнометаллические, а фюзеляжи наших ястребков из-за дефицита алюминия выклеены из фанерного шпона и что после посадки твой «ишачок» или ЛАГГ можно было использовать в качестве сита для промывки лапши из-за множества пробоин…
4
На одесском жаргоне — возмущать спокойствие окружающих после обильного употребления спиртного («бухала»).