На днях я написал леди Д. Ф., прося ее письменно изложить мне, насколько она может подробнее, все, что она видела и слышала во время этого оригинального события.
Вот письмо леди Д. Ф.
«В конце лета 1886 года, – так начинает свое письмо леди Джорджина Ф.,־ мы с Ирвингом находились в Италии, на берегу Неаполитанского залива. Жили мы в гостинице «Вашингтон», в комнате № 46.
В это счастливое для меня время я еще считала себя законной женой Ирвинга, и мы крепко любили друг друга. Семья его была против нашего брака, и вот как-то утром, разговорившись о наших семейных делах, мы давали друг другу клятвы в том, что никогда и ничто не разлучит нас ни бедность, ни клевета, ни преследования его родных, словом, ничто земное. Оба мы говорили, что согласимся скорее умереть, чем расстаться друг с другом.
От жизни земной разговор наш перешел на загробную, и мы долго беседовали о будущей жизни душ умерших людей. Я недоумевала, могут ли души умерших сообщать о своем переходе в лучший мир пережившим их друзьям. В конце концов, мы дали друг другу торжественную клятву в случае возможности возвращения душ на землю, что тот из нас, кто умрет первым, явится к пережившему его.
Вскоре после этого я узнала, что он женат, и, как вам известно, мы расстались. Я оставила его, а в 1888 году он приехал за мной в Лондон. Во время его пребывания в Лондоне я как-то спросила его, помнит ли он данное обещание явиться мне после смерти?
– О, Джорджи! Тебе нечего напоминать мне об этом! – воскликнул он. – Ведь моя душа – частица твоей, и никогда и ничто, даже в самой вечности, не может разъединить их. Никогда, даже и теперь, когда ты относишься ко мне с такой жестокостью. Если даже ты будешь женой другого, души наши все-таки останутся слитыми в одно. Когда я умру, моя душа явится к тебе.
В начале августа 1888 года Ирвинг уехал из Лондона в Неаполь.
Последние слова его ко мне были, что я никогда больше не увижу его; увижу, но уже не живым, так как он не может жить с разбитым сердцем, и сам положит конец своей разбитой жизни.
После своего отъезда он не писал мне ни разу, но я никогда не верила, что он лишит себя жизни.
В ноябре я писала ему письмо в Сарно, но ответа не получила. Думая, что он или уехал из Сарно, или болен, или же путешествует и поэтому не заходил в почтамт, я успокоилась на этом и даже не подумала о возможности его смерти.
Время шло, и до 28 ноября со мной не случилось ничего особенного.
В эту ночь я сидела за столом около камина и усердно просматривала классные тетради. Было около половины первого. Оторвав случайно глаза от рукописи, я взглянула на дверь и вдруг на пороге увидела Ирвинга. Одет он был так, как я его видела в последний раз: в пальто и цилиндре; руки были опущены, по свойственной ему привычке. Он держался очень прямо, как всегда, голова его была поднята к верху; на лице – выражение серьезное и полное достоинства. Лицо его было обращено ко мне и вдруг приняло странное, скорбное выражение и сделалось бледно, как у мертвеца. Казалось, он страдал от невозможности заговорить или шевельнуться.
В первую минуту я подумала, что он живой, и, смертельно испуганная, с громко бьющимся сердцем, дрожащим голосом вскрикнула: о!
Но звук моего голоса еще не замер в воздухе, как фигура его начала таять и, страшно сказать, как таять: он сам скрылся сперва, а довольно долгое время спустя исчезли его пальто и шляпа. Я побелела и похолодела от ужаса и была до того напугана, что не могла ни встать, ни позвать на помощь.
Страх до такой степени овладел мной, что я просидела всю ночь, не смея тронуться с места, не смея ни на секунду оторвать глаз от двери, у которой мне показался призрак Ирвинга.
С невыразимым облегчением увидела я проблески рассвета и услышала рядом движение других жильцов.
Несмотря, однако, на все случившееся, я ни на минуту не подумала, что он умер, и что это исполнение его обещания. Я старалась стряхнуть с себя овладевшее мной нервное состояние и объясняла себе это явление галлюцинацией зрения, так как перед этой ночью я несколько ночей подряд провела за работой.
«А, все-таки, это странно, – думалось мне инода, – очень уж все это было реально».
Прошло три дня.
Как-то вечером я снова сидела одна и занималась, как вдруг голос Ирвинга, громкий и ясный, позвал меня из-за окна.
«Джорджи! Ты здесь Джорджи?» – спрашивал этот голос.