Вот письмо Скоблина, адресованное его начальнику в НКВД.
«11. ХІ.37. Дорогой товарищ Стах! Пользуясь случаем, посылаю Вам письмо и прошу принять, хотя и запоздалое, но самое сердечное поздравление с юбилейным праздником 20-летия нашего Советского Союза. Сердце мое сейчас наполнено особенной гордостью, ибо в настоящий момент я весь, в целом, принадлежу Советскому Союзу и нет у меня той раздвоенности, которая была до 22 сентября искусственно создана. Сейчас я имею полную свободу говорить всем о моем Великом Вожде Товарище Сталине и о моей Родине — Советском Союзе. Недавно мне здесь пришлось пересматривать старые журналы и познакомиться с № 1 журнала «Большевик» этого года. С большим интересом прочитал его весь, а статья «Большевики на Северном полюсе» произвела на меня большое впечатление. В конце этой статьи приводятся слова Героя Советского Союза Водопьянова, когда ему перед полетом на полюс задали вопрос: «Как ты полетишь на полюс и как ты там будешь садиться? А вдруг сломаешь — пешком-то далеко идти?» — «Если поломаю, — сказал Водопьянов, — пешком не пойду, потому что у меня за спиной сила, мощь: Товарищ
Сталин не бросит человека!». Эта спокойно сказанная фраза, но с непреклонной верой, подействовала и на меня. Сейчас я тверд, силен и спокоен и тоже верю, что Товарищ Сталин не бросит человека. Одно только меня опечалило, это 7 ноября, когда вся наша многомиллионная страна праздновала этот день, а я не мог дать почувствовать «Васеньке» (семейное прозвище, а возможно, и подпольная кличка Надежды Васильевны Плевицкой) о великом празднике. Не успел оглянуться, как снова прошло 2 недели со дня Вашего отъезда. Ничего нового в моей личной жизни не произошло. От безделья и скуки изучаю испанский язык, но полная неосведомленность о моем «Васеньке» не дает мне целиком отдаться этому делу. Как Вы полагаете, не следует ли Георгию Николаевичу теперь повидаться со мной и проработать некоторые меры, касающиеся непосредственно «Васеньки»? Я бы мог дать ряд советов чисто психологического характера, которые имели бы огромное моральное значение, учитывая почти 2-месячное пребывание в заключении и необходимость ободрить, а главное, успокоить. Крепко жму Вашу руку. С искренним приветом Ваш (подпись)».
Напрасной была вера Миллера в то, что его положение изменится к лучшему, когда 27 декабря 1937 года к нему в одиночную камеру № 110 явился для беседы лично нарком Ежов. И на следующий день генерал Е. К. Миллер направляет ему заявление:
«28 декабря 1937 г. Лично Господину Народному Комиссару внутренних дел С.С.С.Р. Ежову.
К сожалению, вчера во время нашего разговора я до последней минуты не знал, с кем говорю, и вопрос этот выяснился для меня лишь в момент вашего ухода. Поэтому в разговоре нашем я не счел себя вправе касаться моих показаний следователю — какое отношение к его работе имеете Вы и Ваши спутники, я не знал. Сейчас, когда положение для меня прояснилось, я, уже не опасаясь быть некорректным по отношению к следователю Η. П. Власову, могу довести до Вашего сведения, что кроме устных показаний о секретной работе с 30-го по 37-й год с моего ведома и одобрения особым лицом, мною для сего приглашенным, и на средства, специально для сего собранные, я по желанию следователя составил еще и записку с моими показаниями, касающимися Повстанческого Движения в С.С.С.Р. Эта записка была предъявлена мною следователю лично 10 октября при свидании. Признав ее неисчерпывающей, следователь оставил ее у меня с тем, чтобы я ее срочно дополнил некоторыми сведениями, и обещал зайти за нею на следующий день 11 октября вечером. Но ни 11-го окт., ни позже следователь ко мне не приходил, и я его больше не видел, а записка с моими показаниями (стр. 1—12). как и дополнение к ней (стр. 13–18) до сего времени лежат у меня. Считаю своим долгом довести ее до вашего сведения, тем более что в ней имеются ответы на некоторые вопросы, слышанные мною вчера».
Письмо завершают повторные просьбы — сообщить о нем жене, разрешить пользоваться бумагой и пером, чтобы начать писать воспоминания, вернуть карманные часы, потому что из-за темного зимнего времени в камере невозможно понять, который час…
Сохранилась и переданная вместе с письмом восемнадцатистраничная записка с дополнением, из которой следует, что ни РОВС, ни сам генерал Миллер не имели ровно никакого отношения к организации и руководству повстанческим движением в СССР. В записке, написанной нарочито скучно, не содержится ни одного конкретного факта, не названо ни одного имени, адреса или даты. Понятно, почему следователь Власов не взял эту записку, — для советских спецслужб она не представляла никакой ценности. В конце записки говорится: «В моем показании я излагаю все, что у меня сохранилось в памяти. Никакой непосредственной связи с организацией повстанческих движений я не имел и вообще за эти 7 1/2 лет бытности председателем РОВС слышал всего о двух крупных повстанческих движениях — в 1930 г. в Восточной Сибири и на Северном Кавказе в 1932 или 1933 годах — точно не помню…»