Далее Юнг все же намекнул на то, какими были эти переживания, процитировав выразительный отрывок из гетевского "Фауста" (часть вторая, акт 5, заключительная сцена):
А затем, в точно таком же стиле, как и другие посвящаемые (от апулеевского Луция до Юлиана Отступника), Юнг отрезал: "И так уже слишком много сказано".
Однако в оставшейся части письма Юнг отверг понятие простой веры в опыт божественного в пользу постижения живой реальности подобного опыта. Он также напрямую связал встречу с бессознательным с тем обещанием обновления, которое давали античные мистерии: "по сути дела, исследование бессознательного открыло древний, извечный путь посвящения... Теперь это не просто моя "вера", а наиболее значительный и интенсивный опыт в моей жизни: будучи крайне неприметной боковой дверцей на не вызывающей никаких подозрений и с легкостью пропускаемой тропинке (узкой и неопределенной, ввиду того, что лишь немногие на нее ступали), эта дверь [в бессознательный разум] ведет к тайне трансформации и обновления". Таким образом, и спустя два десятилетия после своих первоначальных видений, Юнг по-прежнему интерпретировал их в контексте митраизма. Юнг рассматривал свой опыт видений как путь к искуплению, (или к "индивидуации", как он стал называть этот путь начиная с 1916 г.), которому можно научить других. Анализ стал процессом посвящения, погружением в бессознательный разум с целью вызвать процесс индивидуальной трансформации с помощью непосредственного столкновения с трансцендентальным царством богов. Подобно тому, как центральным событием, на котором было построено таинство причастия в Римско-католической мессе, оказалась Тайная вечеря, юнгианский анализ стал ритуализированным воспроизведением собственной внутренней драмы Юнга, истории о его героической борьбе с богами, тщательно сберегавшейся в качестве священного мифа аналитической психологии. Тем, кто пережил столкновение с богом (или богами) у себя внутри, Юнг обещал возрождение в качестве подлинного "индивида", свободного от репрессивных механизмов конвенциональных суеверий относительно семьи, общества и божества. Те, кто успешно пережил подобное языческое перерождение, становились вторично рожденными — существами, "достигшими индивидуации" и обладающими более высокой духовностью.
Однако в данном случае Юнг о многом умалчивает. В тревожные годы Первой мировой войны, когда Юнг выдумывал свои мистерии, последние имели куда более глубокое значение для группы его последователей, костяк которой составляли швейцарцы по рождению, но немцы по крови и почве.
"Древнее арийское божество"
Ключ к пониманию юнгианских мистерий и их исторических корней (по крайней мере, в том виде, в котором их представлял себе сам Юнг) может быть найден в Wandlungen und Symbole der Libido. В этой книге Юнг разделял с Кюмоном (и с его предшественником — Эрнстом Ренаном) ту ностальгическую точку зрения, согласно которой если о бы исторические события пошли чуть-чуть иным путем, и сегодня западный мир мог бы быть не иудео-христианским, а митраическим. Он ссылается на культурную и духовную войну между "двумя великими антагонистическими религиями — христианством с одной стороны и митразмом с другой"[306]. Согласно Юнгу, величественный солярный, астрономический и астрологический символизм митраизма является отражением такого поклонения природе, которое не могло быть продуктом более поздней цивилизованной жизни людей. Мистерии Митры являются поклонением природе "в лучшем значении этого понятия, в противоположность первичному христианству с его отвержением красоты мира сего"[307].
Юнговское насмешливое отношение к христианству как к продукту цивилизации еще более заметно в следующем обвинительном пассаже: "В истекших двух тысячелетиях христианство выполнило свою работу и соорудило преграды в виде вытеснений, которые загораживают нам вид на нашу собственную "греховность". Элементарные позывы и движения либидо стали нам неизвестными, так как они протекают в бессознательном; оттого и вера, которая ведет борьбу с ними, стала пустой и плоской. Кто не соглашается с тем, что от нашей религии осталась только личина, то пусть пойдет и посмотрит на наши современные церкви, из которых стиль и искусство давно уже исчезли"[308].