Благодаря блестящему лезвию ножа страница выходила из тени переплета и открывалась. Внутренняя страница впервые видела свет. Покрытые напечатанным текстом поверхности, защищенные переплетом, вырывались из тьмы, знакомой им с тех самых пор, как переплели книгу. То, что было сложено, разворачивалось, а для нас, наоборот, нечто прежде скрытое и таившееся где-то в самой глубине теперь упруго сжималось, становилось собой и собиралось в складки.
Нечто открытое всем ветрам прекращалось в нас.
Страница — это священная территория, которая навсегда пронзает воздух, сквозь который мы ее читаем, и одним махом навсегда приглушает постоянный цвет, присущий обычной комнате.
Это время, которое не поддается исчислению, само не замечает, как течет, и чувствует себя одновременно тысячелетием, веком, возрастом, датой, часом.
Это другой мир, он противопоставлен тому миру, где ветвятся семьи и пригоняются друг к другу городок, нация, а затем и все современники.
Это занятие, уничтожающее реальность, и вот вырастает другой континент, огромный, свободный, древний или небывший, который все не кончается и не кончается, хотя занимает примерно десять квадратных сантиметров, которые неожиданно оказываются не принадлежащими больше в полной мере ни реальности пространства, ни свету, льющемуся от лампы и омывающему нам руки.
Чтение расколдовывает душу. Превращает общенародный язык, хранящийся внутри нас, в глубине, в наш собственный, приручает эхо, которое бормочет у нас внутри и следит за нами под видом совести. Чтение структурирует мысль.
Как-то ночью, когда я умирал в больнице, утопая в набухшей кровью подушке, я внезапно очнулся, поднял голову и распрямил плечи. Оперся голой спиной на подушку. Позже я попросил у М. что-нибудь почитать и принялся за чтение. Чтение — это забвение себя. Читать, истекая кровью, неудобно, но читать, будучи при смерти, возможно.
Образованные жители древнего Рима оказывали себе подобную честь, прежде чем покончить с собой. Читать — это переключаться на другой мир, направляя мысли на мир, который тебе подходит и отличается от нашего, незнакомый, другой. Это было моим потаенным уголком. In angulo.
In angulo con libro.
Месье де Поншато проживал в крохотной комнатке, расположенной во втором этаже складских помещений Пор-Руаяля, слева от лестницы. Туда можно подняться. Комнату можно увидеть и в наши дни.
Он постоянно держал в руке книгу, потому что на устах его всегда была цитата из «Подражания Христу»[76]: In omnibus requiem quaesivi et nusquam inventi nisi in angulo con libro. (По всему миру искал я отдохновения и не нашел его нигде, кроме угла с книгой.)
Жить в глухом углу, вдали от общества и времени. В углу мира.
Все чтение идет из Египта.
Я частенько испытывал странное ощущение открывающейся двери, внезапно перейденного порога, неожиданного головокружительного утеса в моей жизни, опыта самого страшного, самого жесткого, самого здравого, самого живого, который к тому же удваивался приобщением к речи. Ощущение, будто внезапно опадает с тебя, точно во время линьки, эпоха темного смущения, нежизни, слабоумия и печали. Страницы — это створки внезапно распахнувшегося окна. Выход из пещеры после заточения. Или выход из небытия в некий неопределенный день, в детстве, лет в шесть или семь, когда все изменяется. Вся жизнь вдруг преображается, когда она рассказывается иначе. Эхо поселяется в голове, занимает в ней свое место. И даже сознание — пускай оно пристрастно и небезусловно, даром что воображает себя независимым, — приносит огромное наслаждение: чувствуешь себя сознательным, сам чувствуешь, как рассуждаешь, словно удваиваешься. Это ощущение второго рождения, возрождения. Это радость посвященного. Это радость героя сказки.
Те, кто страстно любит книги, составляют, сами того не зная, единственное тайное общество, соответствующее личности каждого его члена. Их объединяет интерес ко всему на свете и разброс возрастов, пускай они никогда не встречаются.
Их выбор не совпадает ни с выбором издателей, то есть рынка, ни с выбором преподавателей, то есть правил, ни с выбором историков, то есть власти.