Лица, остающиеся у нас перед глазами, где бы мы ни были и что бы мы ни видели, вы преподаете нам ни с чем не сравнимый урок зрения, потому что во сне мы видели задолго до того, как мир предстал нашим глазам.
Я думал: «Завтра — это не другой день».
Завтра всегда не совсем завтра.
Завтра всегда не вполне другой день.
Завтра — просто какой-то день.
Мы думаем, что освобождаемся от мест, которые оставляем позади. Но время — это не пространство, и прошлое находится перед нами. Покинуть его не означает от него отдалиться. Каждый день мы делаем шажок навстречу тому, от чего бежим. И поскольку мы не вечны, в смертный миг мы не заключим в объятия то, чего всегда избегали. Вот почему можно в глубине души всю жизнь опять и опять, словно заданный урок, твердить себе о своем горе — и в то же время посвятить жизнь поискам покоя. На то и книги. Можно обрести покой.
Нельзя верить тому, что видишь; это слишком похоже на то, о чем мечтаешь. Следует закрыть глаза в лифте, следует закрыть глаза перед почтовым ящиком, следует закрыть глаза на улице, следует закрыть глаза, переходя улицу, в офисе, в ресторане, в кино и т.д. Иначе повсюду вы будете видеть воспоминания.
Но не следует верить и тому, что мы видим с закрытыми глазами, во сне, — это слишком похоже на желания.
В конечном счете мы ничего не видим. Мы ничего не видели. Впрочем, именно это и говорят умирающие.
Кто избегнет того, что его постигло?
Глава тридцать четвертая
Die verbo
Церемония проходила в часовне моего детства, в порту Гавра, во время бомбардировки.
Порт Гавра лежал в руинах.
В момент причастия, после того как священник приступил к разделению безвинной хостии, перед обрядом вкушения фантома бессмертного и истекающего кровью Бога, все грешники, преклонив колена, каялись в мерзости и недостойности своих уст; они просили Господа:
— Sed tantum die verbo et sanabitur anima mea. («Ho довольно одного сказанного тобой слова, чтобы моя душа исцелилась».)
Все женщины, все мужчины троекратно ударили себя в грудь. Они троекратно повторили, что недостойны символа кровоточащего тела Господня. Троекратно они умоляли:
— Sed tantum die verbo et sanabitur anima mea.
— Скажи лишь одно слово.
— Только не это!
Только не это! — шептала Неми. Только не это! — кричала мадам де Вержи. Достаточно немного тишины, чтобы слова отступили, чтобы душа немного очистилась от общественного, чтобы тело немного выступило из скрывающих его одежд.
В свое время мараны, входя в христианскую церковь, должны были молча, в глубине своих сердец, не шевельнув губами, произнести, одновременно обратив взгляды на распятие и преклоняя колена на скамье:
— Ты всего лишь деревянный идол!
Господь говорит об отправлении религиозного культа: Tu autemcum oraveris, intra in cubiculum tuum, et clause ostio ora Patrem tuum in abscondito («Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне».) (Мф. 6: 6)
Всякий человек, который читает, говорит со своим отцом, который втайне.
В течение двух лет я прислуживал на мессе в этой полуразрушенной часовне. Она находилась в ограде старого лицея. В 1957 году она развалилась на куски. Во время службы читалось Последнее Евангелие; мне полагалось читать его по-латыни, одному, не вместе со всеми; мне нравилась его звучность; я любил ощущение гонений; однако меня подмывало противоречить (In principio non erat Verbum[106] и т.д.). Мне постоянно приходилось делать над собой усилия, чтобы не отвергать все подряд. Именно это Гораций называет dictus oblicuus[107]. Приходилось говорить «нет» всем словам, чтобы говорить их не произнося.
Внутренне я боролся за то, чтобы не говорить «нет» всему подряд.
Нельзя было быть ни признанным, ни принятым, ни призванным.
Позже занятия литературой позволили мне говорить не произнося.
Внезапно я вижу себя в белом стихаре, вокруг витают ароматы трухлявого дерева и ладана, все чувства обострены, я полон тайных молитв, захвачен тишиной.
Глава тридцать пятая
Coniventia[108]
Откажемся от описания наших ощущений, поскольку все уже испытано раньше, чем нам на это намекнули; мы просто начинаем любить. Когда мы приближаемся к другому так, как не могут ни речь, ни рука, ни половой орган, ни губы, — это значит, что мы любим.