История Нукарпятекака движется по кругу подобно тому, как завороженность принимает форму солнечного полукруга. Зубры эпохи палеолита вывихивают себе шею, чтобы увидеть, что они из себя извергают. Любовь — это контакт с непрерывностью. Когда заблудившийся находит утраченное, оно его поглощает.
У эскимосов общество дублирует нерестилище: и смерть стариков, и рождение детей — это коллективные решения. Можно убивать стариков, как только у них отобрали их имя (как только их лишили имени). Можно убивать детей при рождении, если им не дали имени. Сколько мертвецов, столько и свободных имен. Сколько имен, высвобожденных смертью, столько и живых от зари мира. Если новорожденных больше, чем свободных имен (если рождающихся детей больше, чем стариков в ожидании смерти), их бросают собакам (а они-то имеют имена, потому что с ними — как с охотниками: собаки лишними не бывают). Речь — это общество. Настоящий сказитель мифов — это группа, а не говорящий. Как раз запас имен (даже не подсчет членов группы) и производит отбор социальной группы, будь она человеческая или собачья.
Возможно, наслаждение удовлетворяет. Я в этом не уверен. Но оно никогда не насыщает желания до конца.
Следует неустанно подвергать вожделение саморазрушению: это дверь любви; это порог. Останавливаться перед неистовством, неразборчивостью, непрерывностью, интимностью. Следует блюсти рамки половых различий (ведь они — источник внешних различий) под защитой знака, произвольности, фрагментарности, независимости.
Не впадать в зависимость, в монизм, из которого мы вышли при рождении, в слияние, в завороженное состояние, в растворение, в молчание.
Любовь играет с огнем, потому что играет с объединением двоих — даже до того, как они друг друга идентифицируют. Любовь — это само-завораживатель. Двое влюбленных — это два любящих само-завораживателя. Но это еще и два самозавораживания, в глубине своей любви любящие собственную модель — объятие — упадок — смерть (их собственного зверя). Играть с огнем — это значит каждому играть со своим зверем, с матерью до того, как мы с ней разделились, с той, что была обитаема, поедаема, той, что поедала сама себя в нас, играть с регрессивным дородовым плотоядением, послеродовым высасыванием и хватанием. Играть с огнем — это играть с собой до себя, это хотеть внедриться, вселиться в вульву, которая нас вытолкнула. Вырваться — действие, противоположное внедрению. Изойти. Здоровье противоположно безумию, как рождение — вырождению.
Следствие I. Вот почему влюблены большинство женщин и далеко не все мужчины. Женщины в образе противоположного пола не находят места своего рождения.
Следствие II. Вот почему гомосексуальность чаще оказывается мужской, а не женской.
Следствие III. Чувственность, излучаемая каждым, не направлена ни на кого. К стыду каждого, за любовью прячется безымянное и приятное истечение, в котором вид безотчетно черпает захоронение и возрождение. Чтобы не сойти с ума, мы пытаемся его очеловечить. Чтобы не стать безумными, как цветы, когда они распускаются. Безумными, как морские черепахи, которые скапливаются на одном-единственном пляже, громоздясь друг на друга, затаптывая друг друга, накрывая одна другую своими панцирями. Безумными, как лосось, который хочет умереть лишь там, где родился, где он становится существом из прошлого, нерестясь именно там, где появился на свет в результате нереста прошлых-существ-из-прошлого; и из этого нереста родится новое путешествие, ошеломительное, потому что это странствие туда и обратно, то есть по кругу, подобно звездам, — по крайней мере тем из них, что не падают. Истина в одном. Мы протягиваем руки к нашим мертвым матерям. Но живой источник — более бурный, чем мертвое лицо, которое мы ставим на место этого стремительного чувственного и безличного истечения, покрывающего нас стыдом. Именно с этого момента мы порой замечаем, что безымянная общность более глубока, чем личное безумие, пытающееся ее замаскировать, — безумие, с которым любовь пытается себя отождествить, хотя на самом деле может только ему поддаться. Убийственная и навязчивая бессонница бродит по миру и стремится в древние и дальние земли, где не ступала нога человека.
Глава тридцать восьмая
Горы — это странные головы, возникшие над землей, а реки — их слезы.
Олени утоляют жажду печалью гор.
Лосось поднимается вверх по течению ручья к источнику, все время сбиваясь с пути.
Что же до этой неутомимой утраты источников, утраченное зовется морем. Я определяю море как вместилище потерь.