Любопытство возникает из невидимой сцены.
Его изобретение — одежда, а то и стена.
Одеждой словно бы прикрывается тот, кто показывает. То, что появляется, создает помеху. Слух до рождения опережает зрение. Словно кожура, видимое создает помеху предшествующему миру. Музыку увидеть нельзя. Все, что мы видим, все, что старается быть увиденным, делает вид, будто что-то скрывает.
Что под полой плаща у Ноя?
Что за порогом Эа?[128]
Что позади ночи, когда темно?
Внутри этого мира есть другой. Запахи искушают.
Аромат — это желание невидимого.
Начиная с детства, с самого детства, я страстно мечтал изучать незнакомые дома вслепую.
Играть в незнакомый дом на ощупь было больше чем одинокая игра. Это было непреодолимое любопытство, в котором преобладала тревога. Самым захватывающим приключением было ночью отправиться пописать в незнакомом доме.
Я бы хотел сделать своей специальностью поиски в темноте.
Это всегда было сложное, запутанное, лабиринтообразное предприятие, связанное с резким перепадом температур, потому что прежде туалеты никогда не устраивались внутри домов. Мои ноги обладали каким-то неясным знанием, какого никогда не было у моей души. В темноте они знали все; пол, скрипящие половицы; подошвы моих ног неожиданно погружались в теплые ковры, они заглушали звук, из-за этого терялось ощущение пространства; неожиданный плиточный пол, холодный камень сада, пыль земли. Ноги и уши были руками и глазами этого узнавания. Уханье совы или шум крыльев сипухи в листве. Свет луны, внезапные облака — расчленение мира уже тогда было моим пороком. Отпечатки моих пальцев на теплой меди дверных ручек или на более прохладном и липком фаянсе. Не было загородного или нового дома, где бы я не вставал и не блуждал по ночам.
Сочинять тексты или говорить «прощай» — это значит блуждать в подобной ночи. Это значит пускаться в такие же исследования в неведомом доме мира. Прощание — такая же радость.
Любить и искать — родственные понятия. Это значит разузнавать, наводить справки, принимать близко к сердцу, хранить тайну, это значит зачинать и рожать ребенка, доверчиво обнажаться, интересоваться деталями, ощущать, хранить в своем сердце. Катон Старший так определял любовь: «Душа влюбленного живет в чужом теле».
Марк Порций Катон предупреждал человечество против этого таинственного и глубоко нарушающего супружескую верность поселения образа одного человека в теле другого.
Любовь и смерть — это одно и то же. И та и другая уносят в другой дом (одна — в дом живого супруга, другая — в могилу мертвого супруга). Существуют два захвата, или два похищения: Эрос и Танатос. Оба берут начало в Гипносе по причине снов, полных непроизвольных образов, посещающих человеческое тело; ни один хозяин дома их не встречает, не удерживает и не изгоняет. Аид и Эрос являются двумя ликами Гипноса. Источник любви и смерти у людей сродни ночному raptus[129].
Тени — то, чего желает Эрос, те, о ком скорбит жизнь, те, о ком мы грезим, — могут быть неразличимы.
Ночь изначальнее сексуальности: это глубина внутреннего неба, где читают себя подлинные звезды, где они правят, созерцают и развеивают собственные чары.
Вселение куда-нибудь — это всегда движение внутрь (в тело, в душу, которая, впрочем, есть всего лишь внутреннее тело, в природу, в сон: всегда полости, пещеры, чрева, могилы).
Вселение стремится внутрь, потому что первый domus — это внутреннее пространство, темная и живородящая эндоскопия, чрево, пригодное и для вынашивания, и для заглатывания, — или еще более точно: «здесь» на полпути между чревом и вульвой.
<…>
Чувства — это ловушки. Они изобретают сами для себя органы, плавники и крылья, скачки и челюсти. Любовь — это ловушка, ее рычажок — это рука (не имеющая ни зрения, ни слова).
Молитва in abscondito[130].
Что происходит в другом мире? Объятие, которое создало нас. Сексуальная сцена, которой мы никогда не увидим, произошла в другом мире. (Поразительная вещь: почему кино было изобретено прежде себя самого? Пещеры, украшенные палеолитическими росписями, и фильмы в темных залах: искусство для живородящих.) Невидимое в до-рождении. Невидимое невольно старается угнездиться поближе к истокам, а видимое — отсутствующее, неисцелимое видимое, перебивающее нас (причем ровно в тот момент, когда мы начинаем активно дышать и говорить), клубится над обителью мертвых, а не наоборот.
128