В бесконечность: к бесконечному различию.
К бесконечности, с которой не покончить и которая не исцеляется.
Между композицией и инструментом, между партитурой и исполнителем, между автором и интерпретатором, между мужчиной и женщиной есть нечто более живое, в самом источнике, способное хлынуть наружу при контакте со всяким инструментом и всяким выражением.
Каков бы ни был инструмент: поверх инструмента. Каково бы ни было выражение: поверх выражения.
Куперен мыслит не от мира сего. Он оставляет место пятому времени года. (Как минимум думает так: «Я полагаю, что есть инструмент превыше того, что есть».)
Можно, подобно мастерам, изготавливающим струнные инструменты, назвать этот пустой резонатор, эту молчаливую позицию, которая поддерживает резонанс как корпус, — душой. Он как черепная коробка (вот почему музыку можно читать в виде партитуры так же, как мы можем читать язык в виде книги).
Позволяя тишине звучать.
В записанной музыке нотные знаки зарывают звук в его букву. Как в литературе, ни один голос не может претендовать на полное прочтение текста.
Толкование глубже археологии. Разумеется, оно выявляет незамеченное содержание, более древнее, предварительное, тайное. Погребенную в земле тайну. Но истинный смысл партитуры, или инструмента, или наделенного половыми признаками тела — это будущий текст. Текст содержит виртуально больше, чем толкование, которым он снабжен.
Самые древние из людей были правы.
Это сила.
Что-то передается.
Мы передаем не только осознанное нами, но и неведомое нам. Прошедшее время — вот чему мы храним верность. Прошлое — вот неиссякаемый источник. Всякий человек, ищущий ответа, — это человек, верный тайне, которой он не знает.
Отдельные группы евреев, преследуемых христианами, рассеялись по деревням и горам Португалии. Сменялись столетия, и постепенно люди стали забывать, кто они и какими были их отцы, — только вот оставалось легчайшее несходство, которое им приходилось скрывать от самих себя. Они забыли свой язык. Поскольку они забыли свой язык, их Книга стала бесполезной, ее заперли в сундук, засунули в шкаф. Они уже больше не знали, что прячут. Они больше не знали, что за суету устраивают втайне от остальных жителей деревни. Они уже не знали, что может означать светильник, который они прячут за дверцей шкафа.
Но все-таки они прятали светильник.
Они никогда не забывали: для того чтобы выжить, надо прятать.
Моды эпохи Тан, блиставшие при императорском дворе в первой половине VII века нашей эры, достигли Кипра в 1271 году. Лузиньянский двор пришел в восхищение. Король иерусалимский Гуго их подхватил. Ремесленники южного побережья Средиземного моря научились им подражать. Торговцы распространяли их в главных портах Северной Италии. Так конические женские головные уборы и башмаки с загнутыми вверх острыми носами, странные формы, соответствовавшие много веков назад желаниям и вкусам, давным-давно угасшим в императорском запретном городе, внезапно произвели фурор при дворе Карла VI, французского короля, помешавшегося после покушения на мосту Монтеро зимой 1419 года.
Художникам неведомо столетие, в котором они живут, их воспоминания относятся к другому миру — к миру без языка, миру бескрайнему, миру единственному.
Именно потому, что продолжение жизни у млекопитающих происходит через секс и через смерть, образовалась речь, которая ведет диалог и плачет.
Именно потому, что природа представляет единую систему, существуют два мира, начиная с языка млекопитающих, вынашивающих потомство внутри, в темноте.
Любовь стремится к осуществлению по ту сторону смерти.
Потому что любить, умирать, стараться просунуть руку через порог жизни, читать, вопрошать, писать — все на этой стадии становится неразличимо.
Быть человеком — значит раскрыться на два мира. Человек — это порог, граница между внутри и снаружи, между нормальным и хаотичным, между включенным и исключенным.
Человек должен быть двумя мирами, должен быть разорван. В нем мысль и тело разделяются, природа и общество существуют отдельно; жизнь и речь должны расходиться, раздваиваться, животное начало должно быть незавершенным, хотя человек из кожи вон лезет, чтобы доказать самому себе, что его можно противопоставить животному. Человек — это обещание человека, не более того.