Впрочем, общественная деятельность Олкотт имела свои положительные стороны. Она была одной из первых сторонниц аболиционизма[33] и активно выступала за предоставление женщинам избирательных прав. Во время Гражданской войны Луиза отправилась в Вашингтон, чтобы стать медсестрой в больнице северян. Она была шокирована видом, стонами и запахом солдат, раненных в ходе битвы при Фредериксбурге. (Не говоря уже о том, что это были первые обнаженные мужчины, которых ей довелось увидеть.)
Здесь Луиза подхватила пневмонию. Впрочем, возможно, это был тиф, врачи не могли сказать наверняка. Но, какая бы болезнь ее ни постигла, лечение было одно — то, которое предписывала безумная медицинская практика XIX века. Писательницу пичкали каломелью — хлоридом ртути, который, по тогдашним представлениям, очищал организм от токсинов. В результате Олкотт заполучила отравление ртутью. У нее распух язык, воспалились десны и стали выпадать волосы. Отравление оказалось столь сильным, что ничего поправить уже было нельзя, и Луиза боролась с его страшными последствиями все оставшиеся двадцать пять лет жизни. По иронии судьбы, Олкотт пережила своего чудаковатого папашу-самодура всего на два дня. До самого конца Луиза Мэй оставалась неутомимой и деятельной. Занимаясь организацией похорон отца, Олкотт оставила в своем дневнике такую запись: «Найду ли я когда-нибудь время на собственную смерть?» Что ж, 6 марта 1888 года она это время наконец нашла.
Прошло более ста лет, а жизнь и творчество Луизы Мэй Олкотт по-прежнему привлекают внимание исследователей. Однако заставить публику воспринимать ее не просто как талантливую детскую писательницу, а как дарование более широкого масштаба, оказалось не так-то просто. В конце 1980-х два профессора, писавшие книгу об Олкотт, нашли в библиотеке Гарвардского университета рукопись ее неопубликованного первого романа. Рукопись, оцененная в один миллион долларов, почти 150 лет пылилась на полке, и за все это время к ней явно никто не прикоснулся…
Олкотт была непослушным ребенком с богатым воображением — однажды она возомнила, что в прошлой жизни была лошадью. Нельзя сказать, чтобы ее отца, не верившего во всякую кармическую лабуду, это сильно порадовало.
Когда Луизе Мэй Олкотт было одиннадцать лет, ее отец задумал перевезти семейство в коммуну «Утопические фруктовые угодья» под Гарвардом, штат Массачусетс. Эксперимент с «простой жизнью на природе и мыслями о высоком» обернулся сущим кошмаром; позже Олкотт высмеяла его в автобиографическом очерке «Трансцендентальный дикий овес», который вышел в 1873 году. В коммуне было запрещено есть мясо или эксплуатировать животных любым другим способом, поэтому Олкот-там пришлось почти полгода обходиться только бездрож-жевым хлебом, кашей и водой. Членам коммуны также не разрешалось использовать конский навоз или сажать что бы то ни было глубоко в землю, дабы не потревожить земляных червей, и довольно скоро коммунары обнаружили — вот так сюрприз! — что все их земледельческие потуги обречены на провал. Люди мерзли, голодали и болели. Что хуже всего, в поселение стали стекаться шарлатаны и психи всех мастей, иных из которых приходилось по решению Совета старейшин выгонять силой. Коммуна продержалась меньше полугода, после чего большинство ее членов, в том числе и Олкотты, сдались и разъехались кто куда.
Папа Бронсон был не единственным Олкоттом, носившимся с ненормальными идеями. Его жена Абба была последовательницей доктора Сильвестра Грэхема, изобретателя грэхемовских крекеров. Она придерживалась знаменитой теории доктора, согласно которой потеря семени во время полового акта дурно сказывается на состоянии мозга и легких мужчины. Возможно, Абба просто не желала после четырех трудных и болезненных беременностей заниматься сексом и нашла удачную отговорку.
Кстати, о трансцендентном. Здесь тоже порой встречаются упаковки «два в одном». В юности Олкотт была влюблена сразу в двух писателей, тоже живших в городке Конкорд, штат Массачусетс: в Генри Дэвида Торо и в Ральфа Уолдо Эмерсона. Сначала она влюбилась в Торо, мечтателя и бродягу, который все объяснил ей насчет птичек и пчелок — нет-нет, ничего такого, объяснил в самом буквальном научном смысле. Торо был страстным натуралистом, который мог часами вдохновенно распинаться о птичьем пении и о насекомых. Известно также, что он не раз доставал ради Луизы свою флейту — не подумайте плохого, и это тоже в самом буквальном музыкальном смысле. Ее чувства к Эмерсону, который был старше и не так приветлив, как Торо, больше напоминали влюбленность ученицы в учителя. Эмерсон, получивший прозвище Янки-Платон, подарил Луизе книгу «Переписка Гёте с ребенком»[34], в которой юная, но уже созревшая для чувств девушка безумно влюбляется в стареющего гуляку-поэта. Был ли в этом подарке тайный смысл? Во всяком случае, сама Олкотт не сомневалась, что был. Она часами сочиняла взволнованные любовные послания, адресованные Эмерсону, но ни одно так и не было отправлено. Лунными ночами Луиза взбиралась на ореховое дерево, росшее прямо перед окном Эмерсона, и пела песни по-немецки. Порой она оставляла у него на крыльце цветы. Но Эмерсон, солидный женатый мужчина, казалось, не замечал ничего этого и не делал ответных жестов. В конце концов, его старшая дочь была всего на шесть лет моложе Луизы Мэй.
34
Переписка Гёте с Беттиной фон Арним, которая была издана писательницей уже после смерти поэта. (Прим. перев,)