Зато он почувствовал, как в теле, которое держал в объятиях и не собирался отпускать ни за что и никогда, билась жизнь. Он ощутил дыхание, неглубокое и частое, у самого своего горла. Господь милосердный, она дышала!
— Господи, — прошептал Сент-Джеймс, — Господи, Дебора.
Он опустил жену на пол и хрипло стал звать на помощь.
Сознание возвращалось к ней постепенно. Сначала она услышала высокий звук, не менявшийся ни в громкости, ни в частоте, ни в тоне. Он заполнял ее ушные каналы, стучась в тонкие защитные мембраны у их основания. Позднее он словно просочился сквозь барабанные перепонки в ее мозг и там застрял. Для обычных звуков не осталось места, и она оказалась словно выброшенной из привычного мира.
За слухом пришло зрение: свет и тьма, тени на фоне освещенного экрана, который будто вобрал в себя само солнце. Его накал был так велик, что она могла выносить его лишь несколько секунд кряду, а потом снова закрывала глаза, отчего в голове у нее начинало гудеть еще сильнее.
Гудение не исчезало никогда. С открытыми глазами или с закрытыми, в сознании или за его пределами, она слышала его постоянно. Наверное, то же слышат дети, когда только появляются на свет из утробы, думала она. И все же это было кое-что осязаемое, за звук можно было ухватиться, что она и делала, стремясь к нему всем своим существом, как пловец, поднимающийся из глубины озера, стремится к его далекой поверхности, покрытой тяжелыми колышущимися складками, но сверкающей обещанием воздуха и света.
Когда она наконец смогла выносить ослепительный свет дольше нескольких секунд, то обнаружила, что просто наступила ночь. Вместо залитой сиянием сцены, на которую устремлены взгляды сотен зрителей, она оказалась в небольшой комнате, где горела лишь одна флуоресцентная лампа над ее кроватью, набрасывая свой мерцающий покров на ее тело, всеми своими бугорками и впадинами прорисовывающееся сквозь тонкое одеяло. Рядом сидел ее муж, пододвинув стул так, чтобы положить голову на матрас. Руки он подложил под голову, лицо отвернул в сторону. Но она все равно знала, что это Саймон, ведь она в любом месте и в любое время узнала бы его среди тысячи других. Она знала его рост и фигуру, знала, как завиваются волоски у него на шее, знала, как сходятся его лопатки, когда он сцепляет пальцы на затылке.
Она обратила внимание на то, что его рубашка испачкана. Медно-рыжие пятна покрывали воротник, как будто Саймон порезался во время бритья и промокал кровь рубашкой. Ближний к ней рукав был весь в потеках грязи, а манжеты испещряли другие медно-рыжие пятна. Больше она ничего не видела, а разбудить его у нее не было сил. Она обнаружила, что может лишь подвинуть пальцы на пару дюймов. Но этого оказалось достаточно.
Саймон поднял голову. Видеть его было чудом. Он заговорил, но из-за шума в ушах она не слышала ни слова, и тогда она покачала головой и попыталась заговорить сама, но у нее ничего не вышло: во рту было так сухо, что губы и язык словно прилипли к зубам.
Саймон потянулся за чем-то к столику рядом с постелью. Слегка приподняв Дебору, он поднес пластиковый стаканчик к ее губам. Из него торчала соломинка, которую Саймон аккуратно вставил ей в рот. Она благодарно потянула в себя воду, та оказалась тепловатой, но ей было все равно. Пока она пила, он подвинулся к ней ближе. Она чувствовала, как он дрожит, и подумала, что вода наверняка прольется. Она попыталась остановить его руку, но он ее удержал. Прижал ее ладонь к своей щеке, а пальцы приложил ко рту. Нагнулся над ней и прижался щекой к ее макушке.
Ему сказали, что Дебора выжила лишь потому, что либо не входила во внутреннюю камеру, либо выбралась из нее за доли секунды до взрыва. В том, что это была именно граната, полицейские не сомневались. Это подтверждали улики.
Что до той женщины… Вряд ли хоть один человек, сознательно взорвавший начиненную тринитротолуолом бомбу у себя в руке, выжил, чтобы рассказать об этом. А взрыв, как полагали полицейские, был вызван сознательно. Другого объяснения не было.
— Счастье, что это произошло внутри кургана, — сказали Сент-Джеймсу полицейские, а затем и двое докторов, которые осматривали его жену в больнице принцессы Елизаветы. — От такого взрыва любая другая постройка рухнула бы им на головы. Ее раздавило бы в лепешку… или унесло куда-нибудь в Тимбукту. Ей повезло. Вам всем повезло. Современная взрывчатка снесла бы холм, а заодно и весь луг. Но где она раздобыла гранату, вот в чем вопрос?
Вопрос, но лишь один из многих, думал Сент-Джеймс. Все остальные начинались со слова «зачем». Никто не сомневался в том, что Чайна Ривер вернулась к дольмену за картиной, которую спрятала внутри. Ясно было и то, что она каким-то образом узнала о плане переправить картину на Гернси вместе с чертежами. О том, что она задумала и совершила преступление, основываясь на привычках Ги Бруара, которые изучила уже на острове, они узнали из собеседований с главными участниками событий. Но вот зачем она все это сделала, долгое время оставалось непонятным. Зачем похищать картину, которую она не могла надеяться продать открыто, а лишь в частную коллекцию за сумму гораздо меньшую, чем она стоила на самом деле… да и то при условии, что ей удастся найти коллекционера, который не побоится незаконной сделки? Зачем подбрасывать улики против самой себя, надеясь лишь на то, что полиция найдет флакон с отпечатками пальцев ее брата и следами опиата, которым отравили жертву? Зачем вообще подбрасывать улику против единокровного брата? Этот вопрос не давал им покоя больше всего.