Я прицелился. Зверь повернулся ко мне своей огромной мордой и, видать, почуял нас, маленькие ушки прижались, шерсть на загривке встала дыбом. От выстрела, казалось, обрушились скалы. Медведь попятился, взревел и прыгнул в сторону. Меня он не увидел, и я успел выстрелить второй раз. Он прыгнул в мою сторону и на задних лапах пошел на меня. Передернув затвор, я опять выстрелил; как мне показалось, попал в голову. Он заревел и на мгновение остановился. Выстрелив четвертый раз, я бросился за дерево. Одним прыжком зверь настиг меня. Ударом лапы переломил сосну, разделявшую нас, и тут я последнюю пулю всадил ему прямо в лоб, уперев ствол в голову. От удара его лапы карабин разлетелся в щепки. Я упал, пытаясь выхватить нож. И тут между мной и медведем возник красноармеец Воробьев с наганами в обеих руках. От первого же выстрела медведь рухнул и перевернулся на спину, задрав лапы так, что я видел его запачканные глиной подошвы. Бистро я вскочил на ноги и стал себя ощупывать. Кости были целы. «А синяки, товарищ командир, сойдут», — пошутил Воробьев.
Подошли к медведю. Что за черт! Я всегда хорошо стрелял, а тут какое-то колдовство. Наклонившись к огромной разинутой пасти медведя, я двумя руками ощупал его череп. Кости были переломаны, потому что под ладонями они ходили ходуном. Позднее, когда мы сняли с него шкуру, все пять моих пуль обнаружились в голове. Какой живучестью наделила природа этого зверя. Пуля из нагана Воробьева сидела в самой середине звериного сердца.
Уставшие бойцы пировали до вечера, делали шашлыки, жарили мясо на камнях. Мулеков почему-то был угрюмым. Его я спросил, доводилось ли ему коптить мясо в таежных условиях, чтобы заготовить пищу впрок. «К сожалению, коптить не умею», — ответил он.
Вынимая документы из переметной сумки, я заметил, что лошадь моя дрожит, Я сказал об этом Мулекову, он, небрежно посмотрев на лошадь, ответил, что она напугалась медведя. Но красноармеец Величко возразил, что лошадь мою стало трясти до медведя и причина, вероятно, кроется в чем-то другом. Вечерняя заря гасла, сгущались сумерки. Слева, на низкой горе, мы услышали, как под чьими-то ногами скрипит и осыпается вниз щебень. Мы насторожились, держа наганы наготове. И вдруг раздался голос человека: «Эй, эге-е-гей! Стрелять, однахо, не надо!»
Человек! Первый человек, встретившийся нам в этой проклятой заколдованной тайге! В волнении мы вскочили на ноги и закричали охрипшими голосами. Захрустел валежник, качнулись ветки, и к огню вышел небольшой сухонький человек: «Стластвуй, люди. Моя охотник. Сетене мою звать». Я определил, что он удэгеец. Сетене, указывая пальцем на моих людей, спросил: «Экспедис?»
— Нет, не экспедиция, груз везем срочный.
— Куда, начальник?
— К Байкалу надо выйти.
Старик вдруг вскочил на ноги:
— Совсем, совсем не туда идете. Кто так покасывает?
Я указал на Мулекова.
— Твоя шибко плохо покасывает.
Я посмотрел на лохмотья, в которые был одет удэгеец.
— Сетене, — спросил я, — а ты как сюда попал, тоже заблудился?
— Один сдесь живу, совсем один. Давно ушел я с Амура. У меня все умерли с голоду. А купеза Порошин шибко плохой человек, требует: дай белка, дай соболь.
— Тайгу, Сетене, знаешь?
— Мало-мало снаю.
— Где мы сейчас находимся?
— Моя курить пудет и говорить пудет. — Он вытащил из-за пояса тонкую, сделанную из корня древовидного вереска трубку, отвязал от пояса кисет и, не торопясь, стал набивать трубку пахучим табаком. — Моя думает, люди совсем нигде не находятся.
Хворостиной он стал быстро чертить возле самого костра. Нарисовал извилистую линию. Против нее — неровный эллипс. Я сразу же понял, что это Байкал.
— Сдесь, — он ткнул хворостиной в извилистую линию, — вода, море, оке-а-ан.
— Как оно называется?
— По-русски совсем запыл.
— Охотское?
Он быстро закивал головой:
— Та-та-та, — начальник хорошо сказала.
Про себя я ужаснулся: выходит, что все время мы или кружили на месте, или шли в противоположную сторону.
— Твоя, начальник, толжна путь тержать вот так, — он прутиком провел по земле, — каждую речку пересекать.
Он повернулся к Мулекову:
— Твоя плохая провотник, совсем нигте не вела. — Сетене посмотрел на одежды бойцов. — Холодно скоро пудет, как идти пудете? — Подогнув ноги под себя, он горестно качал головой: — Снег пудет, лошадь кушать нечего пудет.
Я подал ему кусок медвежатины. Он вежливо взял, почтительно кивнул головой:
— Спасипо.
Я спросил, что он делает в тайге. Сетене ответил, что будет ставить капканы на соболя, куницу, горностая, чтобы рассчитаться с амурским купцом Порошиным.
— Может, с нами пойдешь? — спросил я его, но он замахал обеими руками, как будто отгонял комара.
— Таких денег у начальника нет, сколько нужно отдать купезе Порошину.
— Много ты ему должен?
— Мноко, ой мноко! — Он показал три пальца. — Столько зим я пуду ловить соболя, чтопы с Порошей рассчитаться.
Я смотрел на удэгейца, и совсем не мирные мысли обуревали меня. Про себя я решил: «Если охотник откажется провожать наш караван, задержу его силой. Ему от этого хуже не будет. И сделал бы это я не во имя спасения отряда и не во имя спасения себя, но во имя спасения золотой валюты республики».
— Сколько соболей ты ловишь в зиму?
— Мноко, ой мноко!
— Сколько все-таки?
— Однако, тесять.
— Три зимы, говоришь, надо на Порошина работать?
— Та-та-та, — и опять снова показал три худых пальца.
— Хорошо, мы заплатим тебе за тридцать соболей и еще раз за тридцать, пойдешь с нами?
— Я пойду, а купеза не таст потом на Амуре рыпачить и ружье, отнако, отнимет.
— Я тебе берданку дам новую и денег.
— Начальник, пертанку восьму, спасипо, больсая спасипо, а тенек не нато.
— Пойдем завтра.
— Холосо, начальник.
Я не верил в счастье! Бойцы смотрели на удэгейца, как на спасителя, спустившегося с неба. А он, поев мяса, улыбнулся и сказал:
— Моя слышал, как вы его, — он показал на медвежью шкуру, — стреляли. Его ревела: у-у-у-у.
Сетене снял свою старую котомку, вынул оттуда мягкую, уже местами облезшую козью шкуру и, отойдя от костра, расстелил ее на поляне возле сосны, что-то пробормотал про себя и лег.
Его чертеж на земле я перенес на всякий случай к себе в дневник».
Таня посмотрела на притихших ребят, на деда Торбеева и перелистнула страницу.
«Проклятый день! Опять несчастье. Погиб удэгеец Сетене. Как будто какой-то жестокий рок закрывает нам выход из тайги. Смерть неотступно преследует наш отряд.
На рассвете нас разбудил пронзительный крик Мулекова. Все вскочили на ноги. Лошади храпели. Мулеков рассказал, что в тайге раздалось какое-то хрюканье. Моя лошадь, дрожавшая с вечера, от страха вздыбила, оборвала привязь и стала метаться. Прыгнув к сосне, задними подковами ударила удэгейца. Мы бросились к нему. Голова его была разбита ударом подковы. Из ушей и рта текла кровь.
Рухнула наша надежда!
Мою лошадь мы нашли в километре от бивака. Она забилась в густой орешник и дрожала всем телом. Когда к ней попытался подойти Мулеков, она дико захрапела и вздыбила. Он едва успел увернуться от ее подков. Бойца Воробьева — подпустила без страха. «Медведь ее напугал, — сказал Мулеков, — вот и бесится, человека угробила».
У меня же сомнение стало холодить сердце. «Неужели среди нас кто-то оказался предателем?» Своими мыслями я поделился с Мулековым. По-кошачьи зевнув, он совершенно спокойно ответил, что в тайге с лошадьми такое бывает часто, от усталости ваши сомнения. Кому же охота в тайге оставаться. Меня его доводы немного успокоили.