— Забудь.
— Ты сказал — грустно. Ты сказал — смешно. Ты сказал, я подыгрываю.
— Вырвалось, — ответил он. — Я разозлился.
— Ты ведь видишься с Мэттом? Ты наверняка встречаешься с ним, когда он приезжает к родителям. Что тебе известно, Чероки? Он…
Но она не знала, сможет ли произнести это слово, до того ей не хотелось знать правду. Однако он то пропадал куда-то надолго, то уезжал в Нью-Йорк, то отменял заранее составленные планы. Да и дома, в Лос-Анджелесе, он был так занят своей работой, что тоже отказывался провести с ней выходные. Она убеждала себя, что в сравнении с тем, как давно они вместе, это ничего не значит. И все же ее сомнения росли, и вот она столкнулась с ними лицом к лицу, и надо было либо убедиться в том, что они справедливы, либо отмести их раз и навсегда.
— У Мэтта есть другая женщина? — спросила она напрямик.
Он выдохнул и покачал головой. Однако не похоже было, чтобы это был ответ на ее вопрос. Скорее реакция на то, что она вообще его задала.
— Пятьдесят долларов и доска. Вот сколько я с него запросил. Я дал товару хорошую гарантию — не обижай ее, сказал я, и она тебе ни в чем не откажет, — так что он с радостью заплатил.
Чайна слышала его слова, но ее мозг еще некоторое время отказывался их понимать. Она вспомнила ту доску, которую много лет назад Чероки принес домой с победным кличем: «Мэтт подарил ее мне!» И вспомнила, что случилось потом: она — семнадцатилетняя, не гулявшая с мальчиками, не знавшая ни поцелуев, ни объятий, ни всего остального, и Мэттыо Уайткомб — высокий, застенчивый, ловко управлявшийся с доской, но не знавший, как подойти к девушке, — который пришел к ним домой и, заикаясь, смущенно пригласил ее на свидание. Только это, конечно же, было не смущение — в тот первый раз он просто дрожал в предвкушении того, за что заплатил ее брату.
— Ты продал…
Она не смогла закончить фразу.
Чероки повернулся и посмотрел на нее.
— Ему нравится трахать тебя, Чайна. Вот и все. И больше ничего. Делу конец.
— Не верю.
Но рот у нее стал сухим: суше, чем была ее кожа на жаре под ветром из пустыни, суше, чем запекшаяся, растрескавшаяся земля, на которой увядали цветы и в которой прятались дождевые черви.
У себя за спиной она нашарила ржавую ручку старой сетчатой двери. Вошла в дом. Услышала, как за ней идет брат, тоскливо шаркая ногами.
— Я не собирался тебе рассказывать, — сказал он. — Прости меня. Я совсем не собирался тебе рассказывать.
— Уходи отсюда, — ответила она. — Просто уходи. Уходи.
— Ты же знаешь, что это правда? Ты не можешь этого не чувствовать, потому что понимаешь: между вами что-то не так, и уже давно.
— Ничего подобного я не чувствую.
— Чувствуешь. А знать наверняка — лучше. Теперь ты можешь его бросить.
Подойдя к ней сзади, он положил руку — осторожно, будто пробуя, — ей на плечи.
— Поедем со мной в Европу, Чайна, — сказал он тихо. — Лучше места, чтобы забыть, не придумаешь.
Она стряхнула его руку и повернулась к нему лицом.
— С тобой я даже через порог этого дома не переступлю.
5 декабря, 6.30 утра Остров Гернси, Ла-Манш
Рут Бруар вздрогнула и проснулась. Что-то в доме было не так. Она лежала неподвижно и слушала тишину, как научилась делать много лет назад, ожидая повторения звука, чтобы понять, надежно ли ее укрытие или лучше спасаться бегством. Сейчас, напряженно вслушиваясь в тишину, она не могла понять, что ее нарушило. Точно не один из тех ночных звуков, к которым она привыкла — скрип старого дома, дребезжание оконной рамы, шелест ветра, крик разбуженной чайки, — и поэтому ее сердце часто билось, пока она лежала, напрягая слух и зрение, вглядываясь в окружавшие ее предметы, испытывая каждый, сравнивая его положение ночью с тем, где он стоял при свете дня, когда никакие призраки или незваные гости не посмели бы нарушить покой старой усадьбы, где она жила.
Ничего не услышав, она приписала свое внезапное пробуждение сну, который не могла вспомнить. А расходившиеся нервы объяснила игрой воображения. И еще действием таблеток, сильнейшего обезболивающего средства, прописанного ей врачом вместо морфина, от которого она отказывалась, хотя именно в нем нуждалось ее тело.
Она застонала в кровати, чувствуя, как боль, зарождаясь у плеч, стекает по ее рукам. Врачи, подумала она, это современные воители. Они обучены сражаться с гнездящимся в теле врагом до последней корпускулы. Они запрограммированы на это, и она им благодарна. Но бывают случаи, когда пациент знает больше, чем хирург, и ее случай как раз был одним из таких. Шесть месяцев, думала она. До ее шестьдесят шестого дня рождения остались две недели, а шестьдесят седьмого она уже не увидит. Дьявол, который отнял у нее грудь, добрался после двадцатилетней передышки и до костей, вопреки всем ее надеждам.