— Можешь поставить свое сердце.
Наконец к его губам прижалось что-то твердое. Он откусил и медленно с наслаждением прожевал.
— Конечно, яблоко.
— Дальше будет не так легко.
Уилл ждал, прислушиваясь к гулу пчел в высокой траве. Элвин рылась в сумке.
— Королева надолго тебя отпустила?
— В моем распоряжении целый день, — весело ответила она.
Уилл в который раз восхитился свободой Элвин. Большинство девятнадцатилетних девушек полностью зависели от мужей, потому что были замужем уже лет пять-шесть. А Элвин, любимой горничной королевы Маргариты, предоставлялись неслыханные привилегии. За эти шесть лет она приобрела такую свободу, о какой Уилл не мог даже и помыслить.
— Не так уж мне много и платят, — добавила она, заметив, как он смотрит. — За такую тяжелую работу можно было бы и побольше. Теперь закрой рот.
К его губам прижалось что-то хрустящее и сладкое.
Игра продолжалась. Уилл угадал миндальный пирог, яйцо, сыр, сморщился от лимона, чем сильно ее рассмешил.
— Может, хватит? — сказал наконец он, выплевывая щепоть соли. Открыл глаза, сел, щурясь от солнца. — Ведь я выиграл?
— Нет! — Элвин его толкнула. — Ложись. Последняя проба.
— Элвин, — простонал он.
— Еще одна.
— Хорошо. — Он подозрительно прищурился. — Но только не лимон.
Она улыбнулась.
Уилл закрыл глаза.
— Где ты взяла эти яства? С королевского стола?
Элвин не ответила. Почувствовав на своей руке ее пальцы, Уилл затрепетал. А спустя пару мгновений ощутил мягкое прикосновение губ. На этот раз она угощала его не пирожным и не фруктом, а тем, что много слаще. Уилл раскрыл губы, принимая дар. Язык Элвин стал тереться о его язык, и страсть взяла верх над благоразумием. Он притянул ее к себе, погрузив лицо в дивные волосы. Пальцы запутались в локонах. Он утонул в ней. И если это считается грехом, то грех необыкновенно сладостен, пахнет цветами и медом.
Кружащая над полем пустельга с криком устремилась на добычу, которую углядела в траве. И этот крик заставил Уилла очнуться. Он схватил руки Элвин и нежно отстранился.
— Элвин.
— В чем дело? — спросила она, выпрямляясь.
— Ты знаешь, в чем дело, — ответил Уилл, не глядя на нее. — Мы договорились больше этим не заниматься. Ради нашей дружбы.
Элвин начала вставать.
— Не мы, а ты договорился. — Она посмотрела на город за стеной. — И не ради нашей дружбы, а ради твоей рыцарской мантии.
Уилл тоже встал.
— Какой мантии? — Он схватил полу своей черной туники. — Это, по-твоему, рыцарская мантия?
Элвин вздохнула. Она привыкла к его вспыльчивости, но это всегда случалось как гром среди ясного неба.
— Ладно, Уилл, извини. Я не хотела тебя обидеть.
Но Уилл не успокаивался. Он показал ей свои пальцы, перепачканные черными чернилами, которые все шесть лет тщетно пытался оттереть, используя всевозможные травяные смеси. Элвин покупала для него у знахарей на рынке вонючее мыло. Но ничего не помогало. Пятна не бледнели. Она утешала, сравнивала его конечности с руками университетского профессора, но для Уилла эти пятна казались клеймом, напоминающим о крушении надежд.
— У меня что, руки рыцаря, да?
Элвин прикусила губу.
— Разве это так важно?
— А ты думаешь, нет? Ты думаешь, это легко — смотреть, как приятелей одного за другим посвящают в рыцари, а я по-прежнему хожу в черной тунике? Я солгал отцу, Элвин. Написал о состоявшемся посвящении, потому что не мог открыть правду. Такой позор. — Он отвернулся. — Отец и без того обо мне низкого мнения.
Элвин подошла к нему. Сухая трава колола босые ноги.
— Какая разница, какой на тебе наряд — черный, белый, и что у тебя в руке — меч или гусиное перо? Важно, какая у тебя душа.
Она взяла его руку, нежно разогнула поджатые пальцы и начала целовать запачканные чернилами кончики. Уилл едва сдерживался, чтобы снова не заключить ее в объятия.
— Прости меня, — продолжила она. — Я знаю, мы уговорились не вести себя вот так, но назад возвращаться очень трудно.
— Мне тоже трудно, — хрипло проговорил он, осторожно убирая руки. — Но так лучше для нас обоих.
— Да, — согласилась Элвин, стараясь не смотреть ему в глаза, — так будет лучше.
— Пора идти. — Уилл застегнул пояс с фальчионом. Сержанты носили оружие только в особых случаях, но он начал подвешивать к поясу фальчион несколько месяцев назад. Тем самым как бы напоминая Эврару, что не будет его слугой вечно. Правда, капеллан, кажется, этого не заметил. Фальчион — единственное напоминание Уиллу об отце, не считая двух писем со Святой земли, в них Джеймс очень много рассказывал о своем друге Маттиусе. Теперь Уилл носил меч всегда, хотя и не имел на это права.