( Прислушивается.) Т-с-с-с! Кажется, шаги... Да-да, по скрипучей лестнице, покашливая и дыша от холода на руки, поднимаются ко мне Музыкант и Художник. Что же, друзья мои, для вас все готово и вы можете предаться любимым занятиям. Только, дорогой Теодор, прошу вас, не бросайтесь так нетерпеливо и жадно на краски и не крошите мелок, торопясь запечатлеть явившийся образ! А вы, Амадей, пощадите немного клавиши, ведь впереди еще долгая ночь. Обычно вы бываете так увлечены и захвачены собственным творчеством, что, несмотря на все обещания быть моими добросовестными собеседниками и хотя бы для приличия поддерживать разговор, из вас и слова не вытянешь, молчуны вы этакие! И я подчас принимаю вас за призраков, созданных моим собственным воспаленным воображением...
Зато сам я не прочь порассуждать – вот и приходится вам выслушивать мои монологи. Сами виноваты – терпите...
Знаете, какая фантазия, какая причуда пришла мне сегодня на ум?! Все мы с вами восторженные поклонники Гофмана, и особенно он дорог нам тем, как счастливо и гармонично сочетаются в нем дарования музыканта, художника и блестящего, самобытного писателя, рассказчика и романиста. У Гофмана было три имени – Эрнст, Теодор, Амадей. И вот на эту ночь первое писательское имя Гофмана я, с вашего позволения, присваиваю себе, имя Теодор отдаю Художнику, а сладчайшее и упоительное имя Амадей (Гофман взял его из особой любви к Моцарту) по праву принадлежит Музыканту.
Кто же мы теперь – новые Серапионовы братья, собравшиеся вместе, чтобы слушать музыку, размышлять о тайнах бытия и возвышенной сути искусства? Пожалуй, да, хотя в каждом из нас есть что-то и от энтузиаста: так Гофман называл людей, близких ему по духу.
Верно же, неплохая затея?! Затея в духе чердачных романтиков, к которым я причисляю и нас с вами. Да, каждого из тех, чью музыку мы будем сегодня слушать, можно назвать чердачным человеком с воспаленным воображением, и не только потому, что многие из них были бедны и не могли снять себе квартиру получше. Окно чердачной мансарды – это романтическое окно, распахнутое в ночь и освещенное таинственным лунным светом. На своих чердаках они отдавались во власть прихотливых грез и воспоминаний, испытывали восторги и муки, страдали от неразделенной любви, впадали в отчаяние от неудач и с ликованием торжествовали победу. В их ночной мир врывались призраки, их окружали нимфы, сильфиды и саламандры, ангелы и демоны владели их душой.
Ангел и демон в душе художника – это ли не романтизм, господа! О да! И мы еще поговорим об этом, ведь демон тут, близко, за печной заслонкой, за ширмой, за занавеской. Демон, дьявол, бес, он с ужимками лакея, спровадившего утром своего хозяина, роется в ваших бумагах, завязывает перед зеркалом ваш галстук или, вальяжно развалившись в кресле, с интересом заглядывает в дуло револьвера, которое накануне чуть было не приблизилось к вашему виску, подстрекаемое его вкрадчивым шепотом.
Дорогой маэстро ( обращаясь к Музыканту), вы мне рассказывали, что один из друзей Бетховена, заглянув как-то к нему в комнату, застал его с портретом в руках. Это был портрет Терезы Брунсвик, возлюбленной композитора. Почтенный Теодор, дайте, дайте мне этот портрет! Я хочу, чтобы мы все представили, как Бетховен держал его в руках, целовал, плакал и по своей привычке говорил вслух: «Ты была так прекрасна, так великодушна, словно ангел!» Друг в смущении выскользнул из комнаты, а спустя некоторое время вернулся, увидел Бетховена за роялем и сказал: «Сегодня в вашем лице нет решительно ничего демонического». «Это потому, что меня навестил мой добрый ангел», – ответил Бетховен.
О, это почти эпиграф! Эпиграф к нашей ночной беседе, друзья! Признаться, я обожаю эпиграфы! Обожаю эпиграфы, – и литературные, и музыкальные... ( Музыкант играет прелюдию Баха-Зилоти си минор.)
Да, маэстро, это исполненная невыразимой ангельской печали прелюдия Баха так отвечает настроению ночи! И вот теперь эта ангельская печаль истаяла, рассеялась в воздухе...
Маэстро, лишь только вы заиграли на рояле, напротив нашего окна остановился закутанный в плащ юноша с белокурыми волосами до плеч, глазами мечтателя и, сложив на груди руки, стал вас слушать. А затем к нему присоединился седой, взлохмаченный старик с палкой, наверное тоже восторженный любитель Баха. А вот и еще один любитель, но только не Баха, а рейнского вина - пьяница, возвращающийся из кабачка, обнял фонарный столб и изумленно уставился на наше окно! Я вижу, им так не хочется уходить! Они ждут! Мне кажется, после прелюдии, столь искусно и проникновенно сыгранной вами, они надеются услышать Итальянский концерт, Французскую сюиту или - величественные и скорбные аккорды Чаконы! ( Музыкант играет начало Чаконы Баха-Бузони.)
Вы слышите? Они кричат: «Браво!» Не будем закрывать окно! Пусть сегодня музыка звучит для всех полуночников, мечтателей, бродяг и скитальцев!
СЦЕНА ВТОРАЯ. ПРИНЦЕССА, КОТОРАЯ ЛЮБИЛА ВЕСЕЛЫЕ БАЛЫ И НЕНАВИДЕЛА СКУЧНОГО БАХА
Да, маэстро, мы с вами знаем, что на своих чердаках романтики не только смешивали в колбах чудодейственные эликсиры, плавили в тиглях свинец, мечтая превратить его в золото, но вызывали духов и общались с тенями великих. Таинственно поблескивали на их полках тисненные золотом корешки книг, отпечатанных готическим шрифтом на пористой желтоватой бумаге, а в резных шкафах хранились почерневшие пергаментные листы старинных манускриптов.
Каким пленительным, чарующим, завораживающим казался им мир средневековых легенд и сказаний – о гномах-рудокопах, о потаенных кладах, о рыцарских обетах и Святом Граале! Они боготворили Шекспира, лукавого, игривого и сумрачного гения Ренессанса. Их кумирами были дерзновенный Бетховен и упоительный Моцарт. Именно романтикам принадлежит честь открытия целого музыкального континента, имя которому – Бах.
После исполнения Мендельсоном в 1829 году «Страстей по Матфею», рукопись которых он случайно обнаружил в библиотеке одного берлинского коллекционера, Лейпцигский кантор предстал перед изумленной Европой во всем величии своего гения. Чакона же была написана в Кётене, где Бах служил капельмейстером при дворе принца Леопольда, большого любителя музыки. Впрочем, когда принц женился, эта любовь поугасла, поскольку его молодая жена обожала веселые балы и ненавидела Баха, чья музыка казалась ей невыносимо скучной. Да, любила балы и ненавидела Баха – надо записать эту фразу в книжечку. ( Записывает.)
Ах, друзья мои, поговорим о Бахе, хотя настало время мне открыть вам один секрет, ведь я не случайно присвоил себе первое имя Гофмана, признался в любви к эпиграфам и достал записную книжку. Друзья мои, я пишу! Да, недавно я засел за книгу о музыкантах, и виноваты в этом вы, Теодор. Меня так вдохновили ваши эскизы к портрету Баха, что рука невольно потянулась к перу. И, конечно же, я просто изнываю от нетерпения прочесть вам страничку: автор есть автор. Прошу вас, садитесь и будьте моими строгими и взыскательными судьями. Хотя – чего там скрывать! – и похвалы мне лестны.
Итак ( склоняется над рукописью): «Молодая и прелестная жена принца Леопольда была довольна тем, как шумно и весело они отпраздновали свадьбу. Слава богу, венчание не затянулось. И едва лишь новоиспеченная принцесса почувствовала на пальце ласкающий холодок обручального кольца, она выпорхнула из темного и мрачного собора на свежий воздух, на солнышко, которое в тот день сияло, как… (какое же подыскать сравнение?) изумруд, оправленный в бирюзу небес. О да, оно так лучисто проникало сквозь закрытые веки, грело и припекало, что хотелось помечтать и понежиться в блаженной истоме, подставив ему лицо.