- И Софья Герардовна дала вам ключ от фамильного склепа? – Я вышел на середину комнаты, под свет лампы.
- Нет, она не должна ни о чем догадываться. Во-первых, для нее это самое бесцеремонное вторжение. А во-вторых, она может по неосторожности нас выдать. Поэтому мне пришлось… - Цезарь Иванович загадочно улыбнулся и показал уклончиво-безучастным, слегка игривым жестом, как снимают ключ с чужого гвоздя.
- Ну вот, мы опустились до… Ключи воруем.
- Оставьте! Сейчас не время кичиться вашей щепетильностью. Мы должны быть готовы ко всему, к любому риску, любой жертве, но при этом надо все-таки постараться уцелеть самим и спасти общество. Да, наше славное, благородное, рыцарское общество, может быть последнее в истории. Поэтому, - он поставил на пол свой баул и раскрыл баул, предназначенный для меня, - несите! Несите же, иначе я вас… укушу, - сказал он так, словно это могло быть шуткой, а могло - и самой настоящей угрозой, – в зависимости от того, как я отнесусь к его настоятельной просьбе.
Глава шестая. Я решительно отказываюсь потворствовать воровству и требую вернуть ключ
Но я и не подумал ничего приносить и демонстративно не двинулся с места.
Несмотря на настойчивость Цезаря Ивановича, державшего передо мной раскрытый баул, я продолжал стоять посреди комнаты с таким спокойным, безучастным и непреклонным видом, что на моем лице наверняка прочитывалось: да хоть ты тресни, хоть ты наизнанку вывернись, я и пальцем не пошевелю. Мне хотелось, чтобы мой поздний гость понял, что так он от меня ничего не добьется. При этом я невозмутимо молчал, дожидаясь, пока охватившее его удивление не обернется откровенным недоумением, из недоумения не возникнет досада, а уж та не превратится в явное раздражение. Тогда-то, совершив положенный круг, сменяющие друг друга разноречивые чувства наконец заставят Цезаря Ивановича хотя бы осведомиться о причине моего отказа и столь вызывающего несогласия с ним.
Так оно и случилось: на лице Цезаря Ивановича отобразилось искреннее удивление, оно сменилось недоумением, ну и так далее, пока он не спросил, озадаченный тем, что я имею наглость таким образом заявить о себе, словно обладаю не меньшим правом на чувства:
- Вы что, отказываетесь? Отказываетесь выполнить мою просьбу? И в такой судьбоносный момент? Когда мы, можно сказать, висим над пропастью? Балансируем на грани жизни и смерти? Когда секира уже положена у корней дерев?
- Как видите, - произнес я с тем же невозмутимым спокойствием. – И только не надо тут сгущать краски. Сгущать-то не надо. А то над пропастью… на грани, видите ли... И секиру туда же… У страха глаза велики. Вы же у нас паникер известный. Чуть что, - половица скрипнет, лампа замигает, а уж у вас дрожь в коленках и медвежья болезнь, как будто светопреставление наступило.
Цезарь Иванович надменно выпятил бульдожью челюсть, устрашающе скривил лицо, отчего подбородок прорезала глубокая ветвистая морщина, весь собрался, напрягся, как хищный зверь перед прыжком, и в запальчивости воскликнул сорвавшимся на фальцет голоском:
- Ах, вы меня за паникера держите!
- А за кого же вас еще держать!
- В таком случае знайте же, знайте: я вас когда-то любил, вами восхищался, а теперь - не люблю. Нисколечко. Это вам за медвежью болезнь. Да, во всеуслышание заявляю: не люблю, не люблю! – воскликнул и тотчас безвольно сник, отвернулся и засопел от обиды.
- Любили? – спросил я так, будто это слово в его устах приобретало нечто, внушающее сомнение. - А сами вечно перебивали, придирались, цеплялись, вредничали, по мелочам спорили, мешали вести собрание. Это называется любовью? Даже самый заклятый враг никогда бы себя так не вел. Недаром наш Председатель не раз вас одергивал, делал вам замечания, а вы все равно продолжали, словно вам это доставляло некое особое, изощренное удовольствие.
Он согласно закивал и приторно заулыбался, готовый продолжить мой обвинительный перечень:
- А теперь буду во всем соглашаться, кивать, поддакивать и вежливо выслушивать, потому что вы мне неприятны. Вы мне противны. Даже ненавистны. Вы!
- Раз так, то тем более вашу просьбу я не выполню. Отказываюсь наотрез… - Я был по-прежнему безучастен и еще более непреклонен.
- Но почему? Хотя бы объяснитесь, в конце концов. – Цезарь Иванович закрыл баул, убедившись, что в ближайшее время он ничем весомым не наполнится.
- Извольте. Потому что это не просьба, а безоговорочный приказ. Даже шантаж. Укусит он меня! Да что вы тут раскомандовались, собственно! Тоже мне дешевый шантажист нашелся!
- Ах, извините! Виноват, виноват! – Цезарь Иванович обладал свойством трусливого мужа, воспитанным годами семейной жизни: под воздействием даже легкого, брошенного вскользь упрека тотчас становиться угодливым, рассыпающимся в любезностях, готовым выполнить любое требование. – Больше я себе такого не позволю. Ни-ни. Приказывайте вы, а я покорно подчинюсь, любой приказ - выполню. И, заметьте, - с радостью! С усердием, рвением, даже восторгом!
- Да не охотник я приказывать. Впрочем… - Тут я задумался: почему бы и не воспользоваться предоставленной мне столь редкой возможностью. – Раз вы сами об этом просите, приказываю немедленно вернуть ключ Софье Герардовне. Слышите? Немедленно!
- Как?! – Цезарь Иванович оперным жестом прижал к груди обе руки. - Признаться в воровстве?! Она меня запрезирает и никогда не простит. Она же учительница, педагог, воспитатель – в гимназии преподает. Для нее моральные принципы превыше всего.
- Признаваться не обязательно. Еще не хватало, чтобы все во всем признавались. Даже в гимназии. Можно что-то изобрести, присочинить… якобы ключ случайно оказался у вас в кармане. Или вы где-то его нашли и поспешили вернуть.
- Где я мог найти?!
- Мало ли! На улице, во дворе, у нее перед дверью. Где человек может обронить ключ!.. Софья Герардовна будет вам только благодарна. Наверное, она уже хватилась, что ключа на месте нет. Всполошилась, перепугалась – вот и успокойте ее, бедняжку.
- Как-то это странно, ей богу. Уж лучше явиться с повинной и честно признаться. – Цезарь Иванович поставил баул на пол, расстегнул плащ, откинул капюшон, выпрямился и расправил плечи, готовясь к честному признанию.
- Экий вы, однако… - усовестил я его за благородный, но не совсем своевременный порыв. - Ну, признавайтесь, если есть охота. Только в любом случае ключ надо вернуть.
- А может, мы спрячем архив и тогда?..
- Повторяю еще раз, немедленно! Вернуть, а потом вежливо попросить разрешения им воспользоваться. Так принято среди порядочных людей, к тому же облеченных доверием. Про железную перчатку вам рассказали!
- Ну, рассказали…
- Вот и соизвольте вернуть ключ.
- Вас не переупрямишь. Уж если коготками-то вцепились, за жабры взяли, то не выпустите, - произнес он так, словно и сам не преминул бы при случае кого-нибудь взять за жабры.
- И еще приказываю, - возвысил я голос, - возлюбить меня, как прежде. Да, перебивать, цепляться, вредничать, спорить, не соглашаться. Ну, если не возлюбить, то, во всяком случае, относиться по-дружески. По-товарищески. По-братски. В духе нашего устава. Я ведь тоже стараюсь ради общей пользы, себя не жалею, хотя иной раз и стоило бы пожалеть-то. Ведь не молод уже и со здоровьем неважно…
Цезарь Иванович проникся моими словами и решил напомнить, какая у него широкая и щедрая душа.
- Нет, никакой дружбы. Я вас по-прежнему люблю. Обожаю. Хотите, расцелую? Удушу в объятьях? – Ему нравилось иногда, под настроение ударить шапкой оземь, изобразить нечто этакое, цыганское.