И, тем не менее, Галадриэль остается вполне земным персонажем. В католических молитвах и догматах Дева Мария, вознесеная на небеса по завершении земной жизни, почитается как Царица вселенной и Звезда моря (Regina mundi[46] и Stella maris). Этот вселенский аспект архетипа Девы Марии воплощен в образе небесной покровительницы Галадриэли, Эльберет, Королевы Звезд. В легендариуме Толкина Эльберет зажгла свет небесных сфер. К ней эльфы взывают в проникновенной песни:
Толкин, конечно, с детства знал один из самых популярных католических гимнов в честь Девы Марии. Тон и настрой этого гимна на удивление близки песни к Эльберет (см. L 213):
Звездный свет на поверхности моря: мы уже убедились, что для Толкина это сочетание исполнено глубокого смысла. Свет, сияющий во тьме, воплощение жизни, благодати и Господнего творения — квинтэссенция его книг. Для Толкина свет всегда в некотором роде женское начало (вспомним, что в Средиземье солнце — это «она»), а Дева Мария, «вселенская посредница благодати», подспудно присутствует повсюду в сотворенном мире. Что такое земная красота если не свет, заключенный в предметах и озаряющий их извне, свет, сияющий из глубины, подобно фиалу Галадриэли? Красоты тварного мира не принадлежат раю, но направляют нас к своему Истоку, как звезда ведет нас через океан; «ибо от величия красоты созданий сравнительно познается Виновник бытия их» (Прем 13:5).
В «Приключениях правоверия» Дуайт Лонгенекер убедительно описывает свое впечатление от Рафаэлевой Мадонны. «Это полотно было исполнено благодати и истины, и я лицезрел его славу. Именно так говорят христиане об отношении Иисуса Христа и Бога (см. Ин 1:14). Христос — произведение искусства Господнего; Он воплощает истину и красоту». Здесь имеется в виду вот что: понятие красоты существует не только в восприятии зрителя, как нам часто внушали. Оно живет за пределами нас. В некотором смысле, оно «впереди» нас — там, где, в глубине души, все мы хотим оказаться, хотя и знаем, что путь не близок. «Вот потому нам всем кажется, что красота уводит нас за пределы самих себя и позволяет соприкоснуться с чем–то более великим, более загадочным и более чудесным, нежели мы могли вообразить», — продолжает Лонгенекер.
Созерцая эту лучезарную Мадонну, я соприкоснулся не просто с красивой картиной, но с Красотой. А еще я изведал поразительно глубокое, сокровенное ощущение чистоты и силы. На краткий миг открылась мне чистота, нежная, как лунный свет, и несокрушимая, как алмазы. Я внезапно осознал, что чистота эта — как все прекрасное и утонченное — «привитая склонность». Как хрупкую красоту моцартовской арии или невозмутимую, изысканную красоту китайской вазы, чистоту могут в полной мере почувствовать те, кто сам стремится к чистоте; и с этим пониманием моя убогая, теплохладная жизнь словно бы умалилась. Глядя на нагое дитя и загадочную улыбку Мадонны, я осознал, что чистота — добродетель сокрытая и тонкая, бесценное сокровище, доступное лишь тем, кому даны глаза, чтобы видеть[47].
Этому отрывку вторит рассказ Сэма о Галадриэли в разговоре с Фарамиром. В великолепном описании католики узнают образ маленькой девочки из Назарета, коронованной цветами и звездами:
Она такая красивая! Такая чудесная! Иногда она похожа на высокое дерево в цвету, а иногда на белый нарцисс, маленький и хрупкий. Тверже алмаза и мягче лунного света — вот она какая. Теплая, как звездный луч, и холодная, как звездный мороз. Гордая и далекая, как ледник в горах, и веселая, как обыкновенная девчонка, у которой по весне маргаритки в косах.
Ближе к концу романа, когда Кольцо уже уничтожено и власть Саурона повержена в прах, выздоравливающий после тяжкого испытания Фродо, лежа в постели, беседует с Гандальвом. В Гондоре, сообщает маг, «Новый Год будет отныне начинаться двадцать пятого марта — в день падения Саурона… когда вас спасли из огня и перенесли во владения Короля».
47
Dwight Longenecker,
Поневоле вспомнишь рассуждения Флоренского в «Иконостасе». Для него такая картина — ничто перед иконой. Но вот, оказывается, можно увидеть немало в ней (Прим. ред.).