Вчера иней лег еще плотнее, еще сказочнее. Когда проглянуло солнце (около 11), стало так красиво, что просто дух захватывало: деревья точно застывшие фонтаны белых, ветвящихся струй на фоне золотого зарева и бледной прозрачной голубизны высоко над головой (L 94).
В своей книге «В защиту Средиземья» (Defending Middle—Earth) Патрик Карри объясняет духовность Толкина его любовью к природе. Действительно, в 1960–х и 1970–х годах «Властелина» приняли «на ура» хиппи и «зеленые» — оппозиция так называемому «военно–промышленному комплексу», — и отчасти поэтому литературные круги отмахнулись от него как от «культовой книги».
В то же время Толкин изображает природу как одушевленное средоточие чар, что на первый взгляд противоречит традиционным христианским взглядам. Собственно говоря, Карри (не христианин) хвалит автора за неоязыческий характер книги. Леса и долины, горы и бури, смены дня и ночи и времен года описаны настолько реалистично, что читателям кажется, будто они и впрямь побывали в Средиземье, — и при этом невозможно избавиться от ощущения, что здесь происходит нечто большее, чем видно невооруженным глазом. Лис, которому «случилось пробежать по своим делам», остановился и обнюхал хоббитов, уснувших у корней дерева под открытым небом, и заметил про себя: «Неладно это, ох неладно!» (глава «Трое — компания что надо»). Возможно, пресловутый лис забрел сюда из совсем другой истории; однако ясно, что в Средиземье птицы бывают и вестниками (например, Радагаста), и шпионами (Сарумана). Деревья — по крайней мере в Фангорне и в Древнем лесу — могут двигаться, разговаривать, а в воздухе и в воде присутствуют незримые силы.
Не совсем справедливо упрекать христианскую церковь (как делают многие и по сей день) в том, что она вырубила «священные рощи» Европы, равно как нельзя ставить христианству в вину экологический кризис. Ветхозаветный наказ «наполняйте землю и обладайте ею»[70] подразумевает лишь разумное и бережное управление природой, словно мы — священники и наместники. Во многих случаях новые церкви сознательно сохраняли прежние культовые сооружения. Папа Григорий I настоятельно советовал святому Августину поступать в Англии именно так. Идея заключалась в том, чтобы древние духи, встарь умиротворенные человеческими (иногда) или иными жертвами, теперь «преклонили колена» перед Христом, а сила их влилась в почитание Единого Господа, Который пришел спасти природный мир, а вовсе не уничтожить его. Систематическое разграбление природы, подкрепляемое новыми оправданиями, — это дань современности.
В биографии св. Франциска Ассизского Честертон объясняет, почему с приходом христианства природе больше не поклоняются[71], зато теперь ее можно любить по–новому, по крайней мере тем, кто глубоко постиг истинный смысл Евангелия. Человек «вытравил из души последний след поклонения природе и потому может вернуться к ней»[72]. Да, некоторых идолов пришлось ниспровергнуть, а некоторые храмы — очистить, но ко времени святого Франциска «цветы и звезды обретают первоначальную невинность, вода и огонь уже достойны стать братом и сестрой святому»[73]. Именно этот францисканский дух и пронизывает сочинения Толкина. Мы вспоминаем, что святой Франциск и его ученики, подобно многим кельтским святым, при случае разговаривали с животными так, словно те их понимают (собрат Гандальва, маг Радагаст Бурый, друг птиц и животных, явственно предстает воплощением святого Франциска).
Чтобы понять мир природы так, как изображает его Толкин в своей книге, надо заглянуть глубже — и прочесть Сильмариллион. Сам Толкин сокрушался, что ему «пришлось публиковать это все вверх тормашками и в обратном порядке», и считал, что читателям важно восстановить истинную последовательность событий (L 191). Сильмариллион, несомненно, идет первым. Перед нами — подборка документов разного происхождения, отличных друг от друга по стилю и приведенных более или менее в исторической последовательности, нечто вроде эльфийского Ветхого Завета. Однако книга заключает в себе неповторимую красоту и величие, что особенно ощутимо, если читать текст вслух, себе самому или другим. В конце концов, Сильмариллион создавался как часть традиции, в рамках которой сказания читают нараспев, как стихи. На читателя обрушивается лавина эльфийских имен, способствующая обаянию книги, ибо, как мы уже убедились, поэтическое ведение Толкина коренится в придуманном им языке и в отзвуке музыки, который он ощущал в словах. Нам очень повезло, что не приходится читать всю книгу по–эльфийски; а ведь именно этого хотел автор.
71
Читатели первого издания этой книги, заявившие о себе как о язычниках, возражают против подразумеваемого утверждения о том, что язычники «поклоняются» природе: им предпочтительно слово «почитают». Контраст между христианством и (современным) язычеством, по всей видимости, заключается в понятии трансцендентного Бога, в то время как язычество подчеркивает божественную имманентность. Гармоничная христианская концепция (как она представлена у Толкина) включает в себя как трансцендентность, так и имманентность. Наилучшим образом, на мой взгляд, анализ их взаимоотношения представлен Анри де Любаком. «Те, кто отстаивают имманентность, отвергают трансцендентность, в то время как те, кто верит в трансцендентность, не отрицают имманентности. Более того, они в достаточной мере постигли идею трансцендентности, чтобы понять: она неизбежно подразумевает имманентность», — по крайней мере, понять это им следовало бы (Н. de Lubac, The Discovery of God, William Eerdmans, 1996, p. 94).
73
G. K. Chesterton,