В исходном, восточном, варианте теория реинкарнации была куда более сложной и куда менее утешительной. Реинкарнацию в человеческом обличии считали исключительно редкой удачей. Если жизнь растрачивалась впустую на дурные поступки, второй шанс выпадал не сразу: скорее предстояла череда жизней в одном из подобий ада или в обличии какого–либо низшего животного. В буддистских версиях этого учения реинкарнация играет не столько метафизическую, сколько терапевтическую роль. Она позволяет заручиться помощью воображения, постепенно отрешаясь от желаний.
Во всяком случае даже упрощенная теория реинкарнации не столь отрадна, как покажется на первый взгляд. Того, кто верит в нее и потерял любимого человека, не утешит мысль, что любимый вновь возродился ребенком и напрочь забыл прежнюю жизнь. В глубине души все мы хотим иного — сохранения личности и продолжения любви.
Пытаясь примириться с верой в реинкарнацию, христиане вынуждены отвергнуть совершенно однозначное учение святых и признать, что Евангелия (в которых Христос говорит о вечных муках как о реальной возможности), по всей видимости, в какой–то момент были намеренно фальсифицированы. Иначе говоря, реинкарнация несовместима ни с одной из христианских доктрин — ни с католической, ни с православной, ни с протестантской, для которых несомненно, Христос обещал, что Его Дух останется с Церковью до скончания дней, направляя ее к истине. В приверженности Барфилда к учению Штейнера, бывшего теософа, Толкин, практикующий католик, должно быть, больше всего удивлялся тому, что он принял эту доктрину.
Однако Толкин не видел ничего дурного в том, чтобы опробовать идею реинкарнации в своем воображаемом мире, и удачно воспользовался ею при создании эльфийской драмы. Эльфы бессмертны — в том смысле, что они не умирают от старости или недуга, а если они погибнут, их могут «отослать» из Чертогов Мандоса обратно к земной жизни. Пока мир существует, им суждено оставаться в нем если не воплощенными, то в некоем подобии лимба, как бы в ожидании. Только когда бытие мира завершится, эльфам откроется великая тайна того, что лежит за пределами Времени. На протяжении всей жизни мира они неразрывно с ним связаны и утрачивают тела лишь ненадолго.
Поначалу Толкин предполагает, что обычный способ возвращения для эльфов — это возрождение ребенком. Однако в поздних работах концепция меняется. Возможно, Толкин слишком чутко осознавал, насколько наше воплощение в рамках семьи и системы родственных связей помогает нам стать такими, какие мы есть. Реинкарнация подразумевала бы слишком заметное изменение хроа (тела), что в свою очередь отразится на тождественности себе. Толкин приходит к выводу, что возвращение эльфов к жизни происходит скорее в форме воскресения, нежели реинкарнации. «Воскрешенное тело» — что–то вроде мысленного образа, основанного на памяти о предыдущем состоянии. Оно способно проходить сквозь материю, а при желании может стать и осязаемым.
Искушение эльфов всегда тяготеет к меланхолии — эльфы чутко ценят природу и мудро ею управляют, но, наделенные неугасающей памятью, они обременены ощущением быстротечности и утраты. Это ощущение вобрала в себя их музыка, ведь музыка — искусство неуловимо–изменчивое. Песни их выражают и любовь к прихотливому течению времени, и стремление удержать его, восславить и снова направить по тому же руслу. С ходом лет гнет памяти все тяжелее, а потому значимость настоящего и будущего словно меркнет. (Эльфы «остаются в мире» до окончания дней; потому так безраздельна и мучительно–властна любовь их к Земле и всему миру, а с ходом лет все большая тоска примешивается к ней»[85].) С другой стороны, люди смотрят главным образом в будущее; их искушает желание не остановить время, но продлить его — и победить, производя все больше и оттягивая смерть всеми доступными способами.