До Мессины они шли вдоль итальянского побережья, а там сгрузили глиняную посуду и со всей возможной быстротой устремились к Криту. Кандия, сказал он, была худшим, что ему довелось видеть. Невыносимо было оказаться в городе, несколько тысяч жителей которого, покинутые всем христианским миром, ожидают скорой смерти и, теснимые бесконечно врагами с суши и моря понимают, что родина начинает пресыщаться жалобами на их беды. После самой долгой осады в истории, нравы огрубели и ожесточились. Над городом витал дух отчаяния и насилия, который заставил Башрода сбавить цену из страха, что в противном случае горожане нападут на него и без платы заберут все, чем он владеет. И все же он получил прибыль достаточную, чтобы с лихвой окупить свое плавание, а потом начал приготовления к обратному путешествию и объявил, что берет на корабль пассажиров. Одним из тех, кто принял его предложение, был человек по имени Кола.
- Имя? - потребовал я. - Вспомните точно. Как было его имя?
Марко, сказал он. Да, именно так. Марко. Как бы то ни было, этот Кола был в прискорбном состоянии, сумрачный, изможденный и худой, грязный и косматый и наполовину безумный от боли и огромного количества спиртного, каковое потреблял как единственное свое лекарство. Трудно было поверить, что от него мог быть хоть какой-то толк для крепости, но вскоре Башрод обнаружил, что ошибался. К юноше относились с уважением офицеры многими годами его старше, а простые солдаты перед ним благоговели. Кола, по всей видимости, был лучшим лазутчиком в Кандии, умел искусно проскальзывать меж оттоманских аванпостов, доставляя депеши на отдаленные форты и устраивая всевозможные диверсии. Не раз он замышлял и успешно расставлял ловушки для высокопоставленных турок и убивал их, сделав себе имя леденящей кровь беспощадностью и жестокостью. Он умел бесшумно нанести удар, нападать ниоткуда и исчезать незамеченным и был фанатично предан делу христианской веры, вопреки всей видимости обратного.
Любопытство Башрода было возбуждено, и на обратном пути в Венецию (который на сей раз оказался вполне благополучным) он не раз пытался вовлечь своего пассажира в беседу. Кола был скрытен и прятался за неприветливым и унылым молчанием. Лишь однажды он явил истинный свой облик - когда Башрод спросил, женат ли он. Лицо Колы потемнело, и он сказал, что его невесту похитили в рабство турки. Отец послал его на Крит познакомиться с девушкой, которая оказалась хороша собой и хорошего рода, и Кола согласился на брак с ней. Ее отправили вперед него в Венецию, и корабль был захвачен. С тех пор он ничего о ней не слышал и весьма надеялся, что ее уже нет в живых. Против воли отца юноша остался в Кандии, дабы мстить, насколько было в его силах.
- А теперь?
- Теперь ему все равно. Он тяжело ранен и знает, что Кандия вскоре падет. Защищать ее больше нет ни денег, ни решимости, ни веры. Он еще не решил, вернется он назад или нет, возможно, его дарованиям лучше поискать применения в ином месте.
Тут Марко да Кола потянулся за бутылкой, и остаток путешествия провел сидя на палубе и не произнес - был ли он трезв или пьян - более ни слова, пока корабль не стал на якорь в Венеции.
Вот и все. Никто не может осуждать рвения в войне с язычниками, но все же это было очень странно. Солдат (или бывший солдат) якшался с республиканцами в Нидерландах, а агент его отца, соглядатай на службе Венеции, постоянно посылал депеши своим хозяевам за границей и передавал послания от смутьянов в Англии. Разрозненных обрывков было множество, но они не складывались в единое целое. Однако все это требовалось распутать, и ключом становился пакет, который, вопреки запрету мистера Беннета все-таки относился к моему ведомству.
Дабы никто не подумал, что, как у Турлоу, в моем распоряжении была армия наемных убийц, поспешу изложить истинные факты. Да, я располагал небольшим числом осведомителей, поставлявших мне сведения, но во всей стране лишь на пятерых человек я мог положиться, когда требовались решительные меры, а двое из них, должен признаться, пугали даже меня самого. К тому же это дело было не единственной - и даже не главной - моей заботой. Я уже упоминал о назревавшем мятеже, и он доставлял мне немало хлопот. А еще без счета прочих докучливых кружков смутьянов и подстрекателей, донесений о ропоте и возмущении - по большей части вздорных, однако таивших угрозу. Гарнизон Бингдона был очищен от главных заговорщиков, но его замирение нельзя было назвать полным. Секты и молельни возникали словно грибы после дождя, позволяя недовольным и крамольникам вволю встречаться, черпая друг у друга храбрость. Стали (опять) поступать настойчивые донесения дескать, появился Мессия Судного Дня и странствует переодетым по стране, проповедуя, и наставляя, и подстрекая к бунту. Сколько подобных самозванцев развелось в прошлые годы? Не менее дюжины. Я уповал, что в более мирные времена мы будем от них избавлены, но, видимо, ошибся. Наконец в самый разгар событий, которые я намереваюсь изложить, в Оксфорде объявился пьяный ирландский волхв, некий Грейторекс, который водворился на постоялом дворе "Митра", дабы потрошить кошельки простаков, и мне немало времени пришлось потратить на то, чтобы убедить его убраться из города. Иными словами, я был всецело занят и хотя трудился без устали, должен сказать, ни тогда, ни позднее мое усердие так и не получило заслуженных вознаграждения и признания.
Чтобы получить письма смутьянов, мне пришлось прибегнуть к услугам некоего Джона Кута, чья верность трону объяснялась только моим вмешательством - когда он в пьяном угаре едва не убил свою жену а затем перерезал горло мужчине, пытавшемуся (по его словам) наставить ему рога. Умным его не назвал бы никто, но он был искусным взломщиком и всецело находился в моей власти. Я считал, что он справится, но не преминул точно объяснить ему, что и как следует сделать. Я внушил ему ни в коем случае не прибегать к насилию и столь долго упирал на это, что даже человек столь недалекого ума не мог меня не понять.
Или так мне казалось. Когда Мэтью сообщил мне, что пакет доставлен в дом ди Пьетро и уже на следующее утро будет отправлен из Англии с ближайшим же кораблем, я приказал Куту принести его мне со всевозможной поспешностью. Кут послушно вернулся несколько часов спустя и передал мне мешок готовой к отправке почты, включавшей письма, какие доставил Мэтью. Я переписал их содержимое, и он унес суму назад. А на следующее утро Мэтью пришел ко мне с известием, что синьор ди Пьетро убит.
Это повергло меня в смятение и ужас, и я молил Господа о прощении за мое безрассудство. Невзирая на запирательства Кута, мне было ясно, что произошло. Кут проник в дом и вместо того, чтобы просто забрать почту, решил присвоить также и содержимое денежного сундука. Шум разбудил ди Пьетро, который явился разузнать о причине беспокойства, и Кут хладнокровно перерезал ему горло, да так, что едва не отделил голову от тела.
Со временем я добился от него признания. Он посмел спросить, какое мне дело до того, убит он купца или нет? Я желал получить пакет, я его получил. Тут я потерял самообладание и оборвал его. Он вернется в тюрьму, сказал ему я, и если он хоть словом обмолвится о случившемся, то будет повешен. Тут даже он понял, насколько я был серьезен, и на том печальное происшествие было предано забвению. Вскоре я узнал, что у Кола-отца был компаньон-англичанин, который желал забрать все дело себе и нисколько не заботился о том, чтобы найти виновника столь выгодного для него злодеяния. Прошло много дней, но наконец - и не без усилий - я успокоился, отчасти уверив себя, что мистер Беннет ничего не узнает о случившемся.
Глава третья
Это прискорбное происшествие по крайней мере оставило мне мешок с почтой ди Пьетро, которая оказалась много интереснее, чем я мог надеяться. Кроме письма, предназначавшегося смутьянам на Континенте, там нашлось еще одно, никак не помеченное, из иного и неизвестного источника. Я проглядел его лишь в силу привычки, какую привил служащим своей канцелярии Турлоу, осматривая почтовый мешок на предмет подозрительной корреспонденции, проверять все его содержимое. Всего писем было двенадцать: одно от смутьянов, десять совершенно безобидных, имеющих отношение только к делам коммерции, и вот это. Само отсутствие адреса уже привлекло бы мое внимание, а то, что на сургуче на обратной его стороне не имелось никакого оттиска, только усилило мою решимость узнать его содержание. Я сожалел лишь о том, что при мне нет этого ничтожного Сэмюэля Морленда, так как не было другого человека, кто мог бы молниеносно снять печать, а потом вновь наложить ее так, чтобы все прошло незамеченным. Мне же эта работа стоила немалых мучении, и я премного богохульствовал, пока бился над этой деликатнейшей задачей. Но я добился своего, и к тому же отлично, и был уверен, что после того, как письмо потреплет при перевозке, никто ничего не заметит.