Мальчик исподтишка наблюдал, как тот, в красивейшей форме со сверкающими золотом эполетах и треуголке, поднялся на квартердек и исчез в каюте капитана Баннермана. Скоро он появился снова с кипой писем и бумаг под мышкой и через несколько минут уже плыл обратно на свой корабль.
А еще через пару минут, усердно склоняясь над корытом, Джон увидел, что рядом остановились два черных башмака с начищенными пряжками, от которых поднимались две ноги в белых чулках и щегольских бриджах. Подняв голову, мальчик уставился прямо в лицо мистеру Эрскину.
— Молодец, юнга. Продолжай стирать. Чистота во имя здоровья, как подобает славному моряку, а?
— Да, сэр.
Мистер Эрскин вроде бы собирался уже направиться дальше, но вдруг остановился и спросил:
— Интересуешься естественной историей, Джон?
— Не… не очень, сэр.
— А стоило бы. Вот, например, из повадок птиц можно узнать много всего важного. Быть может, ты замечал, что одна редкая… гм… необычная иностранная пташка уже некоторое время назад свила гнездышко на нашем корабле.
— Нет, я… о, да, сэр! Я знаю, о чем вы.
— Я заметил, что нынче она покинула нас и переселилась на фрегат, который только что нас навещал. Не сомневаюсь, когда она доберется до Лондона, то вызовет огромный интерес среди ученых.
Джон изо всех сил пытался не расхохотаться.
— В самом деле, сэр? Как… как примечательно.
Голос у него снова предательски сорвался, и Джон больше ничего не добавил.
— Вот именно. Весьма примечательно, — согласился мистер Эрскин, приятно улыбаясь. — Давай, Джон. Стирай дальше.
Хотя стоял еще только апрель, но ветер с юга уже веял сладкими ароматами, одежда быстро сохла на теплом весеннем солнышке. Натянув чистые штаны, Джон впервые обратил внимание на то, как они ему коротки.
— Сели, — огорченно пожаловался он Тому, который завязывал на шее еще влажный красный платок.
— Да это не штаны сели, а это ты вырос. Прям выше меня стал. Но только на самую-самую капельку, так что не задирай нос.
А ведь и правда, подумал Джон, проворно взбираясь по вантам, чтобы помочь взять риф.
В последние дни кораблем приходилось управлять куда более тщательно и точно, чем обычна. До сих пор «Бесстрашный» плавал примерно в миле от французского берега с его бесконечными гладкими и серебристыми песчаными пляжами. Но теперь капитан Баннерман рискнул подойти ближе, туда, где начинались коварные отмели и песчаные банки. Здесь требовалась неусыпная бдительность и очень умелое лавирование.
— И что только затеял старый Сэм? — однажды услышал Джон недовольное ворчание кого-то из моряков. — Того и гляди, посадит нас на мель, так что французам только и останется, что прийти и взять нас голыми руками.
— Заткни пасть! — рявкнул на ворчуна мистер Стэннард. — Капитан знает, что делает. Приливы с отливами, ветра, мели — всё это для него не тайна за семью печатями. Уж он-то видит глубже, чем дно стакана с грогом, а о тебе, приятель, такого не скажешь.
Мистер Стэннард казался раздражительнее, чем обычно, но, как уже заметил Джон, в эти дни вообще все были на взводе. Затянувшееся тоскливое задание по патрулированию берегов изнурило как офицеров, так и простых матросов. С каждым днем общее недовольство всё нарастало. Хорошая погода, которая, казалось бы, должна была всех развеселить, лишь усилила раздражение. Еще бы: томиться здесь, в этой тесной плавучей тюрьме, вместо того чтобы коротать длинные теплые вечера на родине, в обществе надевших легкие летние платья девушек.
Взрыв произошел через несколько дней. Матрос, которого отправили чистить отхожее место, обругал гардемарина и отказался повиноваться приказу. Весь экипаж подняли на палубу. Военные моряки, с надетыми на мушкеты штыками, выстроились по стойке «смирно», барабанщик выбивал торжественную и тревожную дробь. Провинившегося матроса раздели до пояса и привязали к решетке люка. А затем на глазах всего экипажа мистер Хиггинс сек его тростью, пока вся спина несчастного не покрылась сетью глубоких кровоточащих борозд. Хотя это была не первая порка, на которой присутствовал Джон, мальчик вздрагивал при каждом ударе. Ему казалось, его вот-вот вырвет. Ужасно хотелось отвернуться, но офицеры, расхаживающие среди экипажа, слушали, не ведет ли кто мятежные разговоры, и заставляли всех смотреть на экзекуцию. Джон покосился на стоящего рядом Кита. Тот был так бледен, что Джон испугался, не упадет ли он в обморок.
После порки все как-то притихли. В тот вечер на палубах не слышалось ни смеха, ни веселой болтовни — но и открытых жалоб больше не звучало.
После отбоя, уже лежа в гамаке, Джон понял, что не может уснуть. Перед мысленным взором его так и стояло жестокое удовольствие, написанное на лице мистера Хиггинса, и обмякшее тело несчастного матроса, который к тому моменту, как его отвязали, давно уже потерял сознание. Мальчика одолевала печаль. Впервые за много недель он вспомнил об отце. Где сейчас «Великолепный»? Там ли еще Патрик — а если да, то всё ли с ним хорошо? Увидятся ли они еще хоть когда-нибудь?
Так он ворочался в гамаке с боку на бок довольно долго, пока у него вдруг не свело живот и он не понял, что надо сходить в уборную. Отхожие места располагались на противоположном конце корабля — на носу. Джон вылез через ближайший люк на свежий воздух.
Луна уже взошла. Тучи, что медленно плыли по небу, на время разошлись, и холодный белый лунный свет залил море и пустынные пески близкого французского берега. Бросивший якорь «Бесстрашный» покачивался на волнах, опустив паруса, — одинокий корабль в безмолвном мире, где не двигалось ничего, кроме волн, лениво бегущих к пляжу. Лишь тихо шелестел бриз в снастях да гулко билась вода о деревянное днище.
Джон вздрогнул. В этом зрелище было что-то зловещее, какая-то скрытая, непонятная угроза. Он торопливо поспешил на нос. Скорее бы уже обратно, в гамак.
Но на обратном пути мальчик вдруг услышал странные звуки. Заглянув за одну из стоявших на палубе корабельных шлюпок, Джон увидел усевшихся в кружок матросов, что несли ночную вахту. Чтобы не уснуть на посту, они пели и разговаривали.
Луна снова спряталась, море уже не блестело, корабль погрузился во тьму, если не считать одиноко свисавшего со снастей фонаря. Джон пробирался назад почти ощупью, как вдруг заметил: на берегу напротив корабля полыхнула какая-то вспышка.
Джон нахмурился. В этой части побережья не было ни деревень, ни гаваней, ни портов. Кто мог бродить там по пустынным дюнам в столь поздний час?
Вспыхнуло, погасло. Вспыхнуло, погасло. Вспыхнуло, погасло.
Четко и регулярно.
Да это же сигнал, вдруг озарило Джона. Пульс у него участился. Кто-то подает «Бесстрашному» сигналы. Кого они пытаются вызвать?
Он глянул вдоль борта. В том месте, где от середины палубы поднимался вверх квартердек, тени были гуще. Джон вгляделся попристальнее. Неужели там кто-то стоит? Не понять. Но потом сгусток теней зашевелился, и Джон увидел ответную вспышку с корабля; как будто кто-то быстро поднимал и опускал створку потайного фонаря.
Джон чуть не задохнулся от потрясения.
— Наверняка это мистер Хиггинс, — выдохнул он. — Снова сигналит французам!
Мальчик уже собирался прокрасться вперед и посмотреть получше, как вдруг тяжелая рука легла ему на плечо, а вторая зажала рот.
— Тихо! — раздался над самым его ухом шепот. — Он не должен тебя увидеть.
Джон узнал голос мистера Эрскина, и сердце, бешено скакавшее в груди, забилось чуть медленнее.
— Возвращайся в постель, — велел ему первый помощник. — И никому ни слова о том, что ты видел сегодня ночью.
Глава 17
«Бесстрашный» отошел на тридцать пять миль к югу от устья Жиронды, широкой реки, на берегах которой лежит большой французский город Бордо. Тридцать пять миль — гораздо дальше, чем обычно. Но уже на следующее утро корабль, подгоняемый попутным ветром, на всех парусах несся обратно, чтобы возобновить блокаду.