—С чего вы взяли, что я упрекаю вас?
Вот та неопределенность, которая присуща молчанию.
—Ладно, извини, пожалуйста, если что не так. Ты проводишь меня?
—Проведу за виноградник.
Как и вчера, мы шли по тропинке, которая разделяла виноградник на две части. Виноградные лозы, казалось, только теперь пробудились от зимней спячки. Еще вчера здесь стояли голые прутики, а сегодня на них появились буроватые почки, а кое-где и прорезающиеся листочки. Зато на обочинах тропинки во всю весеннюю мощь буйствовало разнотравье. Вытянув руки в стороны, я легонько касался молодых побегов виноградника. Они, проскользнув между разведенными пальцами, долго затем качали своими верхушками, словно недоумевали: «И ветра нет, а неспокойно».
Кончился виноградник, и мы вышли к каменистым уступам подножья горы.
—Вон лежат ваши папиросы,— указала рукой Маринка на пачку, выброшенную мною вчера.— Скажите честно, хотите курить?
—Хочу, но не буду. Если бы я нарушил слово, то перестал бы уважать себя. Говорят, что совесть человека ни с кем так не сговорчива, кар; со своим хозяином. Не знаю, может, это и так, но лично у меня отношения с ней строгие,— я только сейчас обратил внимание на то, что обращаюсь к Маринке на «ты» уже в третий, если не в пятый раз. И она не делает мне замечаний. Но сама говорит мне «вы».
—Интересно, где вы вычитали слова о сговорчивости совести с человеком?
—Не помню. Может, это моя фантазия,— сказал я, всматриваясь в какие-то развалины у берега моря.—Это что у вас, заброшенная стройка?
—Да, что-то в этом роде,— ответила Маринка.
—Любят же некоторые руководители выбрасывать деньги на ветер.
—Какой с них теперь спрос?
—Что, разбежались?
—Кто куда.
—А почему сразу за руку не схватили?
—Как бы не так, схватишь их, когда они разбежались еще пять веков тому назад.
Только теперь я понял, что Маринка меня разыгрывала. Ну откуда мне было знать, что это— руины древ них генуэзских башен? Рассмеялись мы оба: я— немного натянуто, Маринка— до слез. Немного успокоившись, Маринка сказала:
—Теперь я разыграю свою маму. Она у меня депутат горсовета и, сами знаете, несет определенную ответственность за порядок в городе. Сейчас приду и скажу: «Кто в городе хозяева?»— «Все,— ответит она и добавит,— в том числе и вы, юная гражданка Хрусталева».— «Это фактически, а юридически? Ты, дорогая мамочка. Так вот, на тебя поступила жалоба от военнослужащего Нагорного».— «Какая жалоба?» — встревожится она.— «Краснофлотец Нагорный, глядя на руины древних генуэзских башен, возмущался тем, что городские власти Балаклавы забросили стройку. Говорил, что нерадивых руководителей надо привлекать к строгой ответственности». Ну как?
—Здорово получится,— согласился я.— Но после этого мне нельзя будет показываться на глаза Анны Алексеевны.
—Ничего, покажетесь, если захотите.
—Маринка, если уж и придется гореть со стыда из-за этих чертовых башен, то хоть покажи мне их, а заодно и расскажи, что знаешь.
—Рассказать я в другой раз расскажу, но пойти к ним— я не пойду.
—Почему?
—Я не могу этого объяснить.
«Вот тебе и обмен знаниями»,— подумал я и сказал:
—Не веришь, значит. Ну что ж, это, как говорится, дело такое: хочу— верю, хочу— нет. Бывай, как говорит наш Михась.
3
Простившись с Маринкой, я неторопливо начал взбираться на гору, время от времени поглядывая на развалины башен. До них было около километра, и я уже начал подумывать, не изменить ли мне маршрут. Однако время было позднее, и я решил отложить свое знакомство с башнями на другое время.
В расположении нашего поста жизнь шла своим размеренным порядком. Все давно уже пообедали и теперь отдыхали. Музыченко нес вахту на посту наблюдения за окружающим воздушным пространством. У рации (так называли мы переносную портативную радиостанцию) дежурил Михась Лученок. Родом Михась был из Пинщины. С нами он чаще говорит на своем родном белорусском языке. Букву «с» в сочетании с некоторыми гласными произносит как очень мягкое «шь». Спросишь Лученка: «Сколько человек в отделении?»— «Шямёра» (семеро),— ответит. Или: «Отчего у тебя такие светлые брови и ресницы?»— «Мушиць ад сонейка» (должно быть, от солнышка).— «Как ты думаешь, Михась, будет ли в этом году сено?»— «Шёлета шена мушиць быть» (в этом году сено должно быть). Через час я должен сменять Лученка.
На площадке показался Демидченко. Увидев меня, он остановился. По его недоброму взгляду я понял, что дело мое— табак. Он даже не выслушает меня, а если и выслушает, то не захочет понять. Но я сознавал и другое— надо немедленно доложить о своем прибытии, доложить официально, по всем уставным правилам. Я быстро подбежал к Демидченко, приложил руку к бескозырке и бодрым тоном подчиненного произнес: