Я вернулся во двор в тот момент, когда выходил доктор. Он остановился, внимательно посмотрел на меня, словно решал какой-то свой вопрос, и сказал:
—Да-с. Идите, молодой человек, вас там ждут.
Я вошел в комнату Маринки и увидел ее улыбающейся. Рядом с кроватью на столике стояла глиняная вазочка с персидской мимозой.
—Доктор сказал, что я скоро уже могу ходить,— сообщила Маринка радостную для нее весть.— А это мама поставила цветы.— Светлая улыбка не сходила с лица Маринки. Радость! Не она ли является тем ключом, с помощью которого перед человеком, умеющим вызывать у других чувство радости, открываются души и сердца людей.
—А знаете, зачем я вас просила остаться?
—Нет, не знаю.
—Ну как вы думаете?
В голове у меня проносились самые всевозможные предположения, но ни одно из них не подходило для этого случая.
—Я же не поблагодарила вас за персидскую мимозу. Раньше таких цветов мне не приходилось даже видеть.
Я, наверное, покраснел, потому что Маринка, глядя на меня, рассмеялась. Услышав смех, в комнату вошла Анна Алексеевна.
—Что, матрос, рассмешил мою больную дочку?
Я не зря сравнил Маринку с царевной-несмеяной. За все те немногие встречи с ней мне ни разу не пришлось видеть ее по-настоящему веселой. Печать какого-то непроходящего горя лежала на ее задумчивом лице. А тут еще эта простуда.
—По сказке тебе полагалось бы за это еще и полцарства. Да вот незадача, нет у меня такого богатства. Да, по правде, и зачем оно нам? — Анна Алексеевна немного помолчала, долгим взглядом посмотрела на меня, словно решала, стоит ли посвящать меня в свои семейные дела, а потом, наверное, подумала: «Человек, который входит в дом с цветами в руках, не может причинить людям зла».— Я уже говорила, что мы остались с Маринкой вдвоем. Мой муж был направлен добровольцем в Испанию. Об этом под большим секретом он сказал мне буквально перед самым отъездом. Весной тридцать седьмого года вернулся оттуда летчик из полка, в котором служил мой муж, и привез коротенькое письмо, написанное им незадолго до героической гибели.
Грусть, навеянная рассказом Анны Алексеевны, постепенно рассеялась лишь после того, как позади остался виноградник.
Возвращался я в расположение нашего поста в уже приподнятом настроении. Кажется, ничего такого и не произошло. И все-таки радостное чувство, подобное тому, которое я увидел на лице Маринки, когда она смотрела на цветы, не оставляло меня. Даже Звягинцев, увидев мою глупую физиономию, сказал:
—Ужинать ты, конечно, не будешь, потому что тебя снова угощала тешша.
—Нет, буду, дорогой мой Сымон,— ответил я, подражая Лученку, и ударил Звягинцева ладонью по плечу.
—Это ж надо, к чему приводит шефство над школой. Ты так скоро начнешь всем ломать кости.
Утром, при распределении заданий, я сказал Лученку, исполнявшему обязанности командира отделения (Демидченко остался ночевать в штабе дивизиона):
—Товарищ командир, одного комплекта инструментов мало. Так мы будем копаться в этой скале до нового года. Надо организовать две встречных бригады. Но для этого нам нужен еще один комплект инструментов. Да и рабочих рукавиц пар две не мешало бы. Посмотрите на руки Лефера— все в кровавых пузырях.— Я тут, конечно, малость преувеличил. Хотелось выставить Сугако в лучшем свете, как безотказного работягу. А получилось наоборот. Лефер даже обиделся, потому что считал, что пузыри на руках бывают только у тех, кто мало или совсем не умеет работать. С такой характеристикой он, конечно, согласиться не мог и поэтому тут же внес энергичный протест:
—Что он говорит? Пусть лучше сам покажет свои руки,— намекнул Сугако на то, что у меня они, пузыри, действительно есть. А у меня их и в самом деле штук по два с каждой стороны. Получился, как говорят в этих случаях, конфуз.
—Не будем уточнять у кого их больше,— прекратил прения Лученок.— А стыдиться их нечего. Это как медали за трудовую доблесть.
Неплохо сказано. Я обратил внимание, что Лученок, исполняя обязанности командира отделения, говорит не на белорусском, а на русском языке.
—Может, подождем возвращения старшины?— спросил Михась.
—Зачем же время терять?