—Вычистите карабин, а потом можете идти в санчасть,— сказал Демидченко.
—Значит, человек для вас ничто?— снова начал входить в свою роль Звягинцев.— Пусть гниет, лишь бы железо было в порядке. Ничего. Это мы тоже укажем, где следует.
—Только не пугайте.
—А зачем мне пугать? Я просто выложу еще кое-какие фактики, чтоб, значит, меньше измывались над честным человеком, и все.
—Это ж какие фактики?
—Тебе, командир, очень хочется знать?
—Умные люди говорят, что знания— это сила.
Звягинцев долго смотрел на своего командира, словно решал, стоит или не стоит продолжать начатый разговор. По злобно-насмешливому взгляду Семена нетрудно было догадаться, что он что-то знает, но говорить пока не решается. И может быть, он так и промолчал бы, если бы Демидченко не спросил:
—Что, кишка тонка? На арапа берешь?— перешел Демидченко на «ты».
—Эх, командир, не хотел я говорить, да раз ты человеческого языка не понимаешь— тут уж пеняй на себя.
—Выкладывай.
—Ты дружку своему три наряда дал?
—Заработал— вот и дал.
—А кто приказал снять с батарей изоляционную ленту?
Я посмотрел на Музыченко. Его голова опускалась все ниже и ниже, глаза же продолжали упрямо смотреть из-под нависших бровей на Демидченко. У Петра взгляд выражал чувство негодования на человеческую подлость. Лев Яковлевич, стоявший рядом, хотел было что-то сказать, да так и застыл с приоткрытым ртом. В этот момент Танчук казался еще совсем подростком, который чутко реагирует на малейшую несправедливость.
—Вы, краснофлотец Звягинцев,— опомнился после некоторого замешательства Демидченко,— не перекладывайте с больной головы на здоровую. Я действительно просил вас поискать ленту, но снимать ее с батарей не разрешал.
Сейчас уже не имело значения, кто, кому и что сказал в тот злополучный день. Не имел большого значения и факт наложения на меня дисциплинарного взыскания, хотя, конечно, обидно за поступок человека, которому я так много помогал. Демидченко можно было бы понять и даже простить, если бы он не знал о причине выхода из строя электрических батарей. Но, выясняется, знал и действовал преднамеренно, преследуя все ту же, теперь уже понятную для меня цель. Что могло быть причиной такой ненависти ко мне? Не скажет. И все-таки надежда, что все это— следствие какого-то недоразумения, не оставляет меня, все еще теплится. Правда, она как пепел от только что сгоревшего костра. Он еще не остыл, но уже и не греет, не отгоняет от себя сгущающихся вокруг сумерек.
Долго молчал Звягинцев, потом все же сказал:
—А кто спросил меня, когда была снята лента: «А не замкнет?»
—Ну и гнида же ты, Сеня,— только и смог ответить Демидченко.— Умойся. Приведи в порядок свою робу.
—Не, мне нечего смывать, я человек чистый. А вот свои пятна вы будете смывать слезами.
—Ну и гад же ты, Сымон,— не выдержал даже спокойный Михась.
—Ничего. Я знаю, что все вы заодно. Еще посмотрим. Правда, она свое возьмет.
—Не трогай, пусть катится ко всем чертям,— сказал Демидченко.
—Да он же будет позорить не только себя, но и честь военного мундира,— не выдержал я.— Заставьте его привести себя в порядок.
—Хотите, чтоб все было шито-крыто, чтоб никаких доказательств? Нет, этого приказывать вы мне не имеете права. А в рапорте мы и это укажем, как, значит, заставляли убирать вещественные доказательства.
—Да пусть катится.
Видно было, что командир спасовал. Звягинцев своими рассуждениями, пропитанными наглым шантажом, взял верх. Состояние беспомощности Демидченко, казалось, почувствовали все, и в первую очередь— сам Звягинцев. Он, используя состояние замешательства, сказал:
—Ну я пошел в санчасть. Если спросят, скажу, что вы разрешили.
Вот же бестия. Вынудил командира согласиться с тем, что ему нужна неотложная медицинская помощь, и тут же добился еще и формального разрешения на увольнение. Когда Звягинцев ушел, Демидченко в раздумье сказал:
—Натворили мы делов. Теперь начнут разбираться: кто да что да почему. А все из-за вас, Нагорный, из-за вашего дурного характера. Ну, подумаешь, сказал что-то. Ну и что? Знали же, что Звягинцев— пакостник. Нечего с ним связываться. Лучше обойти стороной. Видать, не зря я не хотел брать вас на пост. Просил даже главного старшину.
Проговорился-таки. Правду, значит, сказал Веденеев. Но какая причина? Теперь-то он может объяснять это моим дурным характером. Но я-то знаю, что это не так, что дело не в моем характере, а в чем-то другом. Но правды Вася не скажет. Демидченко, словно прочитал мои мысли, приказал: