—Обижать девушку, все равно, что обижать мать. А этого делать никак нельзя,— говорит Сугако.
—А почему вас зовут Лефером?— спрашивает Маринка, откусывая нитку и возвращая своему помощнику иглу.
—Ребята прозвали. Должно быть так проще.
—Красивое имя. Лефер, а у вас есть девушка? Сугако смущенно улыбнулся, но все-таки ответил:
—Есть. Как не быть. Обещает ждать.
—Значит хорошая девушка, если дала слово ждать. Лефер, а ваш старшина строгий?
—Без строгости на военной службе никак нельзя. Наш старшина строгий, но и очень справедливый.
—А он любит хвастаться, особенно своими победами над девушками?
—Ни боже мой. Этого он не уважает. Был тут у нас один. Так тот действительно мог нагородить, что хошь.
—Уж не бывший ли ваш командир?
—Он самый. Отца родного не пожалеет, лишь бы свою корысть, значит, получить.
—А новый командир?
—Он у нас как старший брат, хотя и самый молодой.
После всего услышанного я, кажется, смутился, так как Михась, глядя на глупое выражение моего лица, беззвучно начал хохотать. Он даже сел, уперся сзади руками в каменистую почву и, запрокинув голову, смеялся. Чтобы не выдать себя, Лученок широко открыл рот. Его туловище тряслось, как двигатель на предельных режимах своей работы. Первой заметила нас Маринка.
—И вам не стыдно подслушивать наш разговор?
—Голос Лефера можно, не подслушивая, слышать в самой Балаклаве,— ответил Михась.
—Напрасно вы так говорите о нем. Лефер очень хороший парень.
—А этого никто и не отрицает.
На одном из выступов сложенных нами камней лежал целый набор туалетных принадлежностей: мыло, одежная щетка, расческа и даже катушка ниток. Все это, в чем нетрудно было убедиться, принадлежало Леферу. Маринка в последний раз отряхнула руками свое платье, еще раз посмотрела в карманное зеркальце, тоже принадлежавшее Леферу, и спросила:
—Ну и что будем делать? Маму вызывать?
—Маму на этот раз беспокоить не будем. Лучше я проведу вас домой.
—Что, вы так и отпускаете меня?— не поверила Маринка.
—Не зачислять же вас на матросское довольствие.
Тогда пошли. Спасибо, Лефер. До свидания, мальчики.
Вначале мы шли молча. Лишь на крутых склонах горы Маринка, чтобы не упасть, хватала меня за руку и тотчас же отпускала. Поспешность, с которой она отпускала рукав моей блузы, как только склоны становились более пологими, подчеркивала, что первой идти на примирение Маринка не собирается. По вопросам, которые она задавала Леферу, нетрудно было догадаться, что ей кое-что уже известно. И если Маринка об этом пока не говорит, то этому мешает только ее самолюбие. Знает ли она, кто меня оклеветал? Знает. Скорее, знает точно. И рассказал ей об этом не кто другой, как Лида. А расспрашивала Маринка Лефера лишь для того, чтобы еще раз убедиться в своей правоте. Теперь можно понять состояние, в котором она находилась во время моего последнего визита к Хрусталевым. Да и не только она, но и Анна Алексеевна. Глядя на меня через окно, мать, наверное, думала: «Как же можно было ошибиться в этом человеке?» Клеветник поступил как нельзя более подло. И какое наказание он понес за это? Никакого. Да и как можно было привлечь его к ответственности? Предположим, попытались бы выяснить обстоятельства дела. С чего бы начали? Ясно, что с вопросов. И первый из таких вопросов был бы следующий: «Товарищ Нагорный, угощали ли вас Хрусталевы обедом?»— «Да, угощали».— «Совершали ли вы с Маринкой прогулки в уединенные места?» — «Совершали». После таких вопросов и ответов, в общем-то ничего осудительного в себе не содержащих, Маринка убежала бы, куда глаза глядят. И выходит, что такое расследование само по себе могло бы причинить пострадавшим не меньшую душевную травму, чем клевета. Сам же клеветник оказался бы в числе торжествующих. Расспрашивать сейчас об этом Маринку не следует. Внутренний мир человека боится сквозняков. Приоткроешь его, и он начинает остужаться. Не следует еще и потому, что чувства молодых людей похожи на неокрепших детенышей диких животных. После прикосновения к ним чужих рук мать иногда бросает их и крошечные живые существа погибают. Ведь было же время, когда Маринка, казалось, не только начала проникаться ко мне доверием, но и радовалась моему приходу. Но стоило какому-то недобросовестному человеку попытаться влезть в ее душу, как она, как мимоза, тут же закрылась, даже для меня. Не выдержала все-таки Маринка, спросила: