—Помполит предупредил, что если появитесь, сразу к нему.
К нему, так к нему. Этого следовало ожидать. Теперь придется давать объяснения не одному помполиту. К моему крайнему удивлению, Павел Петрович встретил меня очень радушно. Встал из-за стола, опрятный, подтянутый, и, приглашая сесть, сказал:
—Я не зря в свое время сравнил ваш пост с гоголевским хутором близ Диканьки. Дела у вас, прямо скажем, чудные. Как вел себя Севалин?
—Ведь я его, товарищ политрук, плохо знаю. Даже причина его исключения из училища...
—Мальчишеская драка,— перебил меня Павел Петрович.— И куда бы еще ни шло, если бы подрались между собою. А то со студентами. Да так, что одного пришлось отправить в больницу. Обыкновенная мальчишеская драка. Из-за какой-то девчонки, тоже, кстати сказать, студентки. Солидарность друзей, видите ли.
Павел Петрович помолчал, побарабанил пальцами по столу, встал и начал ходить по кабинету. Потом остановился и спросил меня:
—Интересно, а как бы вы поступили, будь на месте Севалина? Я имею в виду драку из-за девчонки.
Я пожал плечами, так как просто не знал, что ответить. Драться нехорошо. У меня уже есть на этот счет некоторый опыт. Правда, не из-за девчонки. Но как бы я поступил в конкретной ситуации, сказать трудно.
—Впрочем отвечать не надо,— сказал Павел Петрович.— Однажды я уже видел, как вы поступаете в подобных случаях. Да. Ну а как же все-таки быть с Севалиным?
—Вы знаете, товарищ политрук, что он сказал перед уходом. «Никак не думал, что вы окажетесь такими». Это он нам так сказал. Стыдно было, хоть сквозь землю провались.
—А пытались объяснить?
—По-всякому. Только старшему лейтенанту нужны были факты, и ничего другого. А где их взять? Только я так думаю, что для обвинения нужны прямые, а не косвенные факты. Их же практически нет.
—Пресловутая презумпция виновности и вытекающий из нее вывод о необходимости превентивной изоляции подозреваемого,— вслух рассуждал на своем юридическом языке Павел Петрович.— Это я так про себя. Ну а что думаете обо всем этом лично вы?
—Думал по-всякому и ни до чего не додумался.
—Ну хоть какое-нибудь предположение все-таки возникало?
—Возникало, товарищ политрук, но боюсь об этом даже думать.
—Ну-ну.
—А что если к этому имеет какое-то отношение тайна Хрусталевой?
—Ты что, подозреваешь ее? — перешел на «ты» Павел Петрович.
—Да нет, что вы. Об этом не может быть и речи. Но случайно эти звенья где-то сомкнулись. А где— это загадка. Разрешите, товарищ политрук, поговорить с ней начистоту. Она поймет. Тем более, что при матери обещала когда-нибудь рассказать. Ждать-то больше нельзя. Может, Севалин напрасно в беду попал.
—Возможно. Но слишком серьезное это дело. Кустарщины нам не простят. С другой стороны, кому же, как не тебе, она первому должна доверить свою тайну? Ладно. Отправляйся к Хрусталевой и сразу же, как только что-нибудь прояснится, позвони мне.
20
В доме Хрусталевых была одна Анна Алексеевна. Женщина как-то изменилась, хотя с того момента, когда я видел ее последний раз, прошло всего лишь три дня. Лицо стало строгим, даже суровым. Что могло быть причиной такой перемены? Заботы о судьбе своей дочери? Но за этот короткий срок они вряд ли могли стать большими. Атмосфера общей тревоги, вызванной все новыми слухами о готовящемся нападении на Советский Союз фашистской Германии? Но последнее сообщение ТАСС о необоснованности этих слухов, казалось бы, наоборот, должно было успокоить Анну Алексеевну. Значит, случилось еще что-то.
—Хотел с Маринкой повидаться да расспросить ее кое о чем,— сказал я Анне Алексеевне.
—О чем же, если не секрет?
—Да все о том же, что держит в тайне.
—Было бы из чего делать тайну.
Я насторожился. По этому ответу можно было предположить, что Маринка наконец рассказала своей матери о том, что так долго скрывала от меня. Да и не только от меня. От всех. Как поступить сейчас? Начать расспрашивать Анну Алексеевну, делая вид, что все это для меня десятое дело? Или, может, рассказать ей об аресте Севалина? Нет, этого делать нельзя. Правило остается правилом: в воинских делах пусть разбираются сами военные. И еще: военная тайна перестает быть тайной, если в нее посвящаются люди, которым знать ее не обязательно.
Анна Алексеевна выжидающе помолчала, а потом спросила:
—Коля, ты хорошо знаешь Маринку?
—Кажется, да.
—А знаешь ли ты, чем она увлекается?