Если раздражение австрийцев теперь имело мало значения, то за благосклонность жениха еще предстояло побороться, и побороться всерьез, ибо тот прохладно отнесся к перспективе бракосочетания с дочерью императрицы. Да и возмущенный коварством русских гувернер епископа, барон Николас Иосис фон Бер, советовал подопечному либо уклониться от женитьбы, либо настоять на «первоначальном плане», то есть на кандидатуре Натальи Алексеевны. В конце ноября, казалось, скандальный отъезд Карла-Августа на родину неминуем. Однако твердая позиция царицы и, надо полагать, красота и обаяние самой принцессы смягчили праведный гнев голштинцев. Они остались в России. А 5 (16) декабря 1726 года юноша, приободренный Карлом-Фридрихом, формально попросил у матери руки «прекраснейшей принцессы Елизаветы».
Довольно странное поведение Екатерины I, естественно, удивляло многих. Тем не менее никто из россиян или иностранцев так и не сумел понять подлинных мотивов парадоксальных шараханий от одного брачного проекта к другому. Преемник Кампредона, французский резидент Маньян, 13 (24) декабря 1726 года прокомментировал интригу вокруг епископа Любекского просто: «Царица потому так спешит этой свадьбой, что ей страстно хочется, чтоб хоть одна из ея дочерей еще при жизни ея имела детей. На брак герцога Голштинского она в этом отношении надежд более не возлагает… К тому же, по ея убеждению… юная принцесса… черезчур полна для своих лет и может… сделаться через несколько лет бездетной навсегда», если и далее промедлит с замужеством{23}.
Возможно, истину удавалось бы успешно скрывать от всех до условного часа «X». Но в двадцатых числах января 1727 года случилось одно досадное происшествие, благодаря которому, к всеобщему изумлению, секрет просочился наружу, после чего в империи разразился тяжелый политический кризис.
31 января (И февраля) 1727 года Маньян отписал во Францию: «…Говорят, что… на днях, во время легкого нездоровья царицы… она очень ослабела и находилась в лихорадочном состоянии. И тут, говорят, высказала, что вопрос о престолонаследии не касается никого, кроме младшей дочери ея, принцессы Елизаветы, что она безотлагательно объявила бы ее наследницею, если бы могла теперь же обезпечить ее, выдав ее замуж за епископа Любского, в случае согласия последняго перейдти в православие, что было бы необходимо для исполнения ея плана. Герцогиня Голштинская огорчилась до крайности, услышав эти слова царицы, заперлась в своей комнате и несколько дней сидела там, обливаясь слезами»{24}.
Признания матери в болезненном бреду, спровоцировавшем утечку информации, фактически выбили почву из-под ног дочери. Отныне на фактор внезапности больше не стоило уповать. Оппозиция получила шанс, приняв контрмеры, помешать подозрительной отправке великого князя за границу на учебу и явочным порядком сорвать воцарение не слишком популярной Елизаветы. Тем не менее цесаревна не пала духом, а мгновенно сориентировалась в критической для нее ситуации, решив сыграть на опережение.
Принцесса, очевидно, догадывалась, что противник в лице аристократической группы Голицыных, Головкиных и Долгоруковых в союзе с посланниками Австрии и Дании постарается заключить альянс с влиятельным семейством Меншиковых и совместным нажимом вынудить императрицу назвать преемником не дочь, а внука. А чтобы светлейший князь не чувствовал себя временным попутчиком родовитой знати, «бояре» не станут возражать, если младшая дочь Александра Даниловича, Сашенька, обручится с самим великим князем. Вялые переговоры об этом стороны вели с конца 1726 года. Однако после исповеди царицы они, бесспорно, должны были активизироваться.
Елизавета Петровна точно определила: от того, за кем пойдет Меншиков – за аристократами или за голштинцами,-зависит, кто возглавит Россию – она или племянник. Поэтому ей требовалось максимально быстро вбить клин в наметившееся сближение двух крупных партий. И дочь Петра Великого придумала, как: о помолвке великого князя с Александрой Александровной позаботится лично государыня. Но дабы президент Военной коллегии не возгордился чересчур, ему надо слегка подрезать крылья – расстроить помолвку старшей дочери Марии Александровны со старостой Здитовским Петром Сапегой. При таком раскладе высочайшая милость будет выглядеть не крайней заинтересованностью в сильном политическом партнере, а справедливой компенсацией за пережитую князем обиду. Далее цесаревна замышляла выпустить на сцену П. А. Толстого, по-видимому, единственного человека, который с лета 1725 года был в курсе всего, кроме одного нюанса (помните некоего сенатора из письма, перехваченного французами в Стокгольме; это – Толстой): экс-глава Тайной канцелярии (с мая 1725 года) вряд ли ведал, что выполняет инструкции не Екатерины, а прелестной дочери венценосной госпожи. Петру Андреевичу предстояло, во-первых, прощупать не примкнувших к основным фракциям независимых – генерала-полицмейстера Девиэра, подполковника Бутурлина и других – на предмет их готовности обратиться к императрице с пожеланием назначить наследницей престола Елизавету Петровну. Кроме того, на Толстого возлагалась ответственная миссия – внушить герцогу Голштинскому, что ему с супругой выгоднее претендовать на шведский трон, а не на российский. Финал интриги ясен. В удобный момент голштинцы, независимые вкупе с Меншиковым, имитируя всенародное волеизъявление, попросят царицу провозгласить младшую дочь своей преемницей, что та публично и совершит.