О перемене коочь-ай на хончала и хончала на камчадала, в рассуждении нарочитого сходства имен, немногие, чаю, сумневаться имеют, особливо которым известно, коим образом и в самых европейских языках чужестранные слова портятся, а по тамошним местам тысячи оному примеров показать можно.
А от людей, то есть камчадалов, имя и к реке и к полуострову пристало, который прямее Ханчаткою называться может.
Что же касается до слова кончачал, аки бы люди на крайнем конце у коряков именуемое, о том мне неведомо.
На этом закончилась моя воображаемая беседа со Степаном Петровичем Крашенинниковым. Я бережно закрыл старинный фолиант и задумался.
Рассуждения исследователя Камчатки были логичны и убедительны, и все же… И все же оставалось какое-то чувство неудовлетворенности. Смущали слова, с которых начал он свои объяснения: «О происхождении звания камчадал и Камчатки по одним токмо догадкам судить можно». «Как досадно, что это только догадки, — думалось мне, — а ведь я мечтал сообщить читателю нечто совершенно определенное».
Однако что же тут поделаешь. Пока придется довольствоваться тем, что есть, и принять объяснение Крашенинникова за более вероятное.
Памяти капитана-командора
Поистине положение было отчаянное.
Пакетбот «Св. Петр» блуждал в беспредельном пустынном пространстве неприветливого осеннего океана. Дождь сменялся градом, град — снегом, снег — снова дождем.
И так днем и ночью, неделя за неделей.
Ни луча солнца, ни кусочка чистого ночного неба с мерцающими звездами. Низкие свинцовые облака и ветер, ледяной, порывистый, не прекращающийся ни на мгновение.
О, этот ветер! Он чувствовал себя полноправным хозяином среди ветхих полуистлевших парусов, управлять которыми было некому.
Сломленные цингой, изнуренные голодом, люди настолько ослабели, что едва передвигались. На вахту к штурвалу шли по двое, поддерживая друг друга.
Больны были все, начиная с командира судна капитана-командора Беринга. Чуть ли не каждый день кого-нибудь недосчитывались — смерть неумолимо уносила свою добычу.
Вспоминая впоследствии об этих исполненных страданий днях, лейтенант Ваксель, участник плавания, рассказывал: «Наш корабль плыл, как кусок мертвого дерева, почти без всякого управления и шел по воле волн и ветра, куда им только вздумалось его погнать».
В довершение ко всему мореплавателей страшила мысль, что в любой момент почти неуправляемый корабль может наткнуться на прибрежные скалы, — ведь никто из них не мог сказать, где они находятся.
И все же, несмотря на, казалось бы, полную обреченность, в сердце каждого, даже самого тяжелобольного, теплилась надежда на благополучный исход.
Как бы в подтверждение чаяний измученных людей, 4 ноября впереди по ходу судна показалась земля. Заснеженные горы бесформенно громоздились над горизонтом.
Весть об этом мгновенно разнеслась по всем закоулкам корабля. «Камчатка! Камчатка!» — слышались отовсюду счастливые голоса. Все собрались на палубе, не исключая и самых тяжелобольных, которые выползли наверх с помощью своих более крепких товарищей. Каждый хотел лично удостовериться в том, что показался берег, увидеть землю обетованную.
Больной, павший духом капитан-командор Беринг, не покидавший последние дни койки, изменил своему затворничеству и тоже с трудом поднялся на палубу. Возбуждение экипажа передалось и ему. Еще бы, разве это не великое счастье вернуться на Камчатку, избавиться от проклятой цинги, почувствовать себя возрожденным к жизни? Но Камчатка ли это?
Нетерпение и страстное ожидание команды возрастало. Все до боли в глазах всматривались в очертания приближающегося берега. Одним казалось, что они узнают характерные контуры камчатских сопок, другие клялись, что вот этот мыс, выдающийся с правой стороны, как две капли воды схож с мысом, лежащим при входе в Петропавловскую гавань.
Беринг внимательно наблюдал за землей, недоверчиво прислушиваясь к ликующим возгласам. Он не разделял восторгов своих подчиненных и сколько ни всматривался, не находил знакомых черт в береговой линии. Лишенный леса, дикий берег ничем не напоминал оставленных шесть месяцев назад мест.
По мере того как судно приближалось к земле, начинали понимать свою ошибку и все остальные. Лица вытягивались, глаза тускнели, умолкли разговоры. Воцарилась гнетущая тишина. Люди угрюмо расходились, не глядя друг на друга.
Переход от надежды к жестокому разочарованию усугубил и без того тяжелое состояние мореплавателей. Больные чувствовали себя хуже, потеряв всякую надежду на спасение. Капитан-командор, вернувшись в свою каюту, предался горьким размышлениям.