Из-за неудачно сложившейся военной карьеры (а это было именно то поприще, которое он в юности осознанно выбрал на всю свою жизнь) перемена в облике его была разительная. Психологически он был совершенно сломлен. Он раньше всегда имел вид спокойный и добродушный. И сейчас, как будто, он не совершал каких-то резких, бросающихся в глаза поступков. Тем не менее, он испытывал состояние жесточайшего стресса; все внутри него клокотало и бурлило, требовало выхода. Мрачный и унылый ходил он по городу.
«К нам (в 1839 г.) на квартиру, — рассказывал Я. И. Костенецкий, служивший в то время при штабе в Ставрополе, — почти каждый день приходил Н. С. Мартынов. Это был очень красивый молодой гвардейский офицер, блондин, со вздернутым немного носом и высокого роста. Он был всегда очень любезен, весел, порядочно пел под фортепиано романсы и полон надежд на свою будущность; он все мечтал о чинах и орденах и думал не иначе, как дослужиться на Кавказе до генеральского чина. После он уехал в Гребенской казачий полк, куда он был прикомандирован, и в 1841 году я увидел его в Пятигорске, но в каком положении! Вместо генеральского чина он был уже в отставке майором, не имел никакого ордена и из веселого и светского изящного молодого человека сделался каким-то дикарем: отростил огромные бакенбарды, в простом черкесском костюме, с огромным кинжалом, в нахлобученной белой папахе, вечно мрачный и молчаливый!»[112]
Михаил Юрьевич, узнав по приезде в Пятигорск, что Мартынов тоже в городе, очевидно, был рад видеть здесь своего старинного знакомого. Но Николай Соломонович при первой их встрече был необычно сдержан и холоден. Поэту, становившемуся все известнее и известнее, Мартынов был нисколько не рад. А ведь они вместе начинали писать в «Школьной заре», и стихи Мартынова, как считал он сам, были и в юности, и сейчас ничуть не хуже лермонтовских. Уязвленное самолюбие бродило в его чреве и не могло найти выхода наружу. Пока.
Для того, чтобы свершился поединок Лермонтова и Мартынова в пятигорское лето 1841 года, существовали весьма благоприятные условия.
Дуэль не только не была случайностью, как это представляется большинству литераторов и историков, — она была неизбежна. Случаен приезд в Пятигорск Мартынова, с позором расставшегося со своим полком, но не уехавшего сразу к родителям в Москву. Случаен приезд в Пятигорск Лермонтова, доверившего судьбу воле слепого жребия и, к тому же, самовольно изменившего предписанный ему воинский маршрут. Но сам поединок случайно встретившихся старых знакомых был закономерен. Более того, если бы он не состоялся, можно было бы только удивиться.
Помимо того, что гений русской поэзии в жизни обладал несносным характером, помимо того, что его втайне всегда недолюбливал Николай Соломонович, важнейшим фоном, на котором разыгралось трагическое противостояние Мартынова и Лермонтова, завершившееся роковой дуэлью, являлось уязвленное самолюбие Мартынова, состояние психического стресса, обусловленного крахом военной карьеры, жизненно значимой для Николая Соломоновича. В подобном состоянии он готов был вызвать не только Лермонтова, но и любого другого «обидчика», причем даже по ничтожному, малозначащему поводу.
П. А. Висковатов, много передумавший об убийце, писал: «В сущности добродушный человек, он, при огромном самолюбии, особенно когда оно было уязвлено, мог доходить до величайшего озлобления»[113].
Надо же было так случиться, что в сложный период разлома жизни Мартынова судьба подкинула ему Лермонтова, человека, которого он совершенно не мог терпеть.
Конкретных же причин для поединка было несколько, то есть дуэль была полиэтиологична.
Одной из главных причин дуэли были насмешки Лермонтова над внешним видом Мартынова.
«Николай Соломонович Мартынов поселился в домике для приезжих позже нас, — рассказывал Н. П. Раевский, — и явился к нам истым денди á la Circassienne[114]. Он брил по-черкесски голову и носил необъятной величины кинжал, из-за которого Михаил Юрьевич и прозвал его poignard’ом[115]. Эта кличка, приставшая к Мартынову еще больше, чем другие лермонтовские прозвища, и была главной причиной их дуэли, наравне с другими маленькими делами, поведшими за собой большие последствия»[116].
Константин Любомирский описал в письме к друзьям «отставного офицера Мартынова, который волочился за одной из водяниц и уморительно одевался»: «Он носил азиатский костюм, за поясом пистолет, через плечо на земле плеть, прическу á la мужик и французские бакенбарды с козлиным подбородком. Говорят, что Лермонтов по-приятельски несколько раз сказывал ему, как он смешон в этом шутовском виде, и советовал сбросить с себя эту дурь, наконец, нарисовал его в сидячем положении, державшегося обеими руками за ручку кинжала и объяснявшегося в любви, придав корпусу то положение или выражение, которое получает он при испражнении… Мартынов вызвал его на дуэль»[117].
В сущности, основой той своеобразной одежды, которую носил отставной майор Мартынов, была самовольно измененная форма Гребенского казачьего полка. Мы убедились в этом, изучая в специальной литературе формы одежды полков российской армии XIX века. Однако тут был именно такой случай, когда копия ничего общего не имеет с оригиналом. Мартынов делал большое количество изменений и добавлений к форме, менял цвета, изменял форму в зависимости от погоды и даже своего настроения. По большей части он носил белую черкеску и черный бархатный или шелковый бешмет или, наоборот, черную черкеску и белый бешмет. В дождливую погоду он надевал черную папаху, на гулянье являлся в белой. Рукава черкески он засучивал, что придавало всей фигуре его смелый и вызывающий вид. Независимо от того, где находился Мартынов, на пикнике ли, на балу или принимал минеральную воду из Елизаветинского источника, огромной величины кинжал всегда висел у него на поясе.
К тому же Мартынов был фатоват и, сознавая свою красоту, высокий рост и прекрасное сложение, любил щеголять перед женским полом и производить эффект своим появлением.
Странный внешний вид Мартынова замечали все, бывшие в тот год на водах. О нем упоминают в литературных воспоминаниях А. И. Арнольди, Н. И. Лорер, Э. А. Шан-Гирей, Н. Ф. Туровский. Е. Г. Быховец. В. И. Чяляев (в пересказе П. К. Мартьянова) и другие. Тихонько подсмеивались над внешним видом Николая Соломоновича многие, если не все. «Обрил голову, оделся совершенно по-черкесски и тем пленял, или думал пленять, здешнюю публику»[118], — ехидничает П. Т. Полеводин в своем письме. Мартынов не понимал крайней экстравагантности и вульгарности своего вида. Этот человек был недалеким, самоуверенным, совершенно лишенным самокритики.
Данные Лермонтовым меткие прозвища «le sauvage au grand poignard», или «Montagnard au grand poignard», или просто «Monsieur le poignard»[119] моментально «приклеились» к Мартынову. За глаза так его величали многие.
Мартынов держался заносчиво, считая себя первым красавцем, перед которым не устоит ни одна женщина. В мужских компаниях он любил описывать свои победы над прекрасным полом. Поэтому прозвище «кинжал», закрепившееся за ним, имело еще и другой, андрологический, смысл.
Не любил Николай Соломонович и свое старое прозвище «Мартышка», данное ему еще в Петербурге, в Школе юнкеров. Лицо его кривилось, когда его так называли Лермонтов, Тиран и другие однокашники по Школе юнкеров. Лермонтов, не видевший ничего обидного в этом прозвище, производном от фамилии, обращался к старинному знакомому своему в редких случаях по имени, а чаще всего именно «Мартышка!»
Э. А. Шан-Гирей вспоминала: «Они (Лермонтов и Мартынов) постоянно пикировались[120], хотя были между собой на „ты“: Лермонтов называл его обыкновенно „Мартышкой“ и иными кличками»[121]. А эти «иные клички» были по-настоящему обидными — «горец», «кинжал» и даже «дикарь». Да, не мог человек, считающий себя самым лучшим, не обижаться на такие прозвища. Да еще слышать их от «маленького» офицера с «кривыми ногами», «плохого по пешему фронту» и не имеющего красивой посадки на лошади; к тому же, гонимого, сосланного, да и стихи пишущего не очень сильные.
117
К. Любомирский. Письмо из Ставрополя в Одессу К. Н. и В. Н. Смольяниновым // Л. в восп. — С. 463.