Неужели без заклятий он не мог сказать — это мой выбор! Чего боялся — себя? Почему не может спросить свой разум: зачем?
Она поверила бы, и поняла бы, ведь она не желала ему зла. Если бы вампиры не заливали их кровью, чтобы отравить само ее существование, а не то, что было у нее внутри, разве стала бы препятствовать? Зачем топить себя и ее в крови, если река, из которой пьет, и которую она может поворотить вспять, берет начало здесь?! И как поверишь, если приходится врачевать раны, которые открывает земля, если каждый день его боги приходят за кровью, если вопли и угрозы вампиров крутятся вокруг ее головы и тычутся в землю, уже не доставая?
Как бы то ни было, она не могла жить с таким позором, когда ею помыкали и называли воловьей тушей, назначив тащить повозку, в которой веселились вампиры — и ели, и пили, и думали, что никогда не сможет противопоставить им себя.
Могла! Любой бы смог!
Как оказалось, убийц легко услышать — стоило посмотреть на небо, налево, направо, за спину и в сердце. Сложнее выставить стражей, перекрывая доступ в свое пространство — каждый страж нещадно хлестал человека всеми болезнями, какие имелись в матричной памяти. Но она давно не обращала внимания на боль, зная, что она такая же призрачная, как города, которые рассеялись, стоило ей найти их и пройти по ним. Она привыкла к боли, которую несла река. Даже лоботомия, которую сделали Его Величеству, чтобы мыслил в правильном направлении, и еще одна, которую он видел и не осознал, лишь посмешили ее — страшно проклят он, а не она. Немногие люди, даже вампиры пожелали бы пережить такую операцию. Благодетельница, накаченная не пойми чем, отслеживала каждую его здравую мысль о себе, предварительно не прожаренную на огне, направленную против мучителей. И наказывала, как хозяйка всех угодий, которой уже, наверное, не являлась в той мере, в какой была в самом начале пути.
А ведь она тоже могла бы закрыть себя, причинив земле боль, чтобы он слышал эту боль и жил ею — и пил ее. Но так беду не поправишь. Она поступит хуже — она вынет Бога, который ползет, как тень, и кричит: люби! И каждый раз, как Бог придет за кровью, она поднимет и скажет: вот твой Бог! И он пусть покажет ей Дьявола…
И тогда увидят, чьи клыки длиннее и острее!
Манька улыбнулась своим мыслям.
Вот она, простая деревенская дурочка, проклятая душой и всеми, прошла непреступные горы, стоит на Вершине Мира — и прямо перед ней лежит полмира…
И снова усмехнулась — эти полмира принадлежали поганой душонке и Благодетельнице… Пока у Благодетельницы защищать Его Величество получалось лучше, чем Дьяволу ее, Маньку. Да, Дьяволу принадлежала Вселенная — но как-то беззлобно…
Хотя…
Поставить полмира на колени и прокричать, что они твои, еще не значит обладать ими в той мере, в какой Дьявол мог бы сказать, что мир — это он. Огромный мир, безусловно, правильно понимал, что тот, кто пришел и уйдет, не имеет права называть его своим, если мир остается после его ухода. Правильнее сказать: в этом огромном мире получает свое маленький червяк, которому скоро придется залепить собой дыру в бюджете. Он заплачет — но кто услышит его? Она не могла пересилить их обоих, это было понятно без расчетов — пока не могла! У жизни не было конца, пока она искала чужих богов, чтобы назвать их Чужими.
"Храни вас Бог!" — подумала Манька, не испытывая никакой злобы.
Но одного взгляда было достаточной, чтобы понять, что терпение у нее закончилось. Его не существовало. Тяжелый был ее взгляд, безмолвный, как камни, на которых она стояла, тверже железа, которое питало и согревало ее. Стальными стали глаза, и не было в них ни смятения, ни капли сомнения, ни ожидания чуда. Что-то общее нашел бы заглянувший в ее глаза с глазами Дьявола, в которых Свет и Тьма были едины.
"Безусловное у них преимущество, — подумала она, вглядываясь в просторы бескрайнего государства. Но думалось спокойно, как перед битвой. — Но сломалась ли я?" — и крикнула во весь голос:
— Ваши клятвы знаю и признаю их ложными! Клянусь землей, которая слышит!
— Правильно, Манька, — услышала она за спиной заинтересованный голос, вздрогнув от неожиданности. — И перестань удивлять покойника! Вампир не дышит, как ты. Ему не слышна ни одна твоя здоровая мысль, а только свои же собственные сочинения, которые поел в день своей смерти. Извини, что снова спровоцировал, но разве мало было любви в твоих мыслях? А теперь представь, что все это вампир услышал и принял, как мудрейшие рассуждения его жены, которая и в радости и в горе ищет ему оправдание… Лучше протяни разум к звезде, почувствуй орбиту и послушай, как страстные ее наставления обивают твой порог. Вырви из сердца и сунь ее в зад! — благословил Дьявол. — Впрочем…
Манька с удивлением посмотрела на Дьявола, потом на небо. Поганить такую красоту не хотелось.
— Маня, он не об этой звезде, — услыхала она голос Борзеевича, который стоял в проходе, раздумывая, поморозить себя или задвинуть славное покорение Вершины Мира и не искать глубокую философию там, где ее могло не быть. — Он о звездульке, которая из ума не выходит. Есть у меня тут одна… рукопись… Вот…
Борзеевич порылся в кармане и вытащил на свет мятый оборванный со всех сторон свиток, испещренный знаками. Посередине был нарисован круг, в круге еще круг, разделенные на четыре части. Получилось восемь частей. И каждая часть имела свое название.
— Здесь написано: "Прокати ее по небу да подыщи ласковое слово, которое замкнет уста бесовской твари, открывая врата в царство безликого бога, который ва-алит с ног и кричит: "бегём-а-тон-не-дагон-нишь! Лави-а-фан-тастическую меня!" И поверит земля безликому богу, и проверит, и заплачет, взывая к вам: "Бегем-от-нее ам-на-биссовестная! Не-гкас-са до пояса, а чисто сатан-нюга!" Но не радостью числит вопли безутешные безликий бог, выпьет слова и снова станет сильным, и по-ваал-ит, и по-ваал-ит чистую музыку сфер… — Борзеевич сунул исписанный старый листок ей в руку. — У меня памяти нету на то, что люди уже не помнят, но ты, если посмотришь, разберешься. Безликий Бог светит, но не греет. Если бы у него была только боль, он бы отвалился давно… — Борзеевич ткнул пальцем в чертежик, как в карту. — Где-то здесь благодатный огонь.
— Любовью занимаются два голубка, — мило улыбнулся Дьявол. — Направленный на тебя ты достаешь помаленьку, и тот, что в твоей земле, развернуть бы пора… Дерево твое. Тебе решать, кого в силки ловить, чтобы порадовать себя бульоном. Да-а, в Аду туговато будет, не переступить…
— Мне кажется, это обычное чувство, — не слишком уверенно сказала Манька, глядя на знаки. — Как я без боли могу думать, что не нужна своему… э-э-э… своей душе? Это же так естественно!
Воцарилось недолгое молчание.
— Но я справляюсь, — торопливо заверила она. — Конечно, он не станет переживать, как я… Но ведь я… — Манька нахмурилась. — Ну да, да… Странно, почему так тяжело убрать то, что лежит в своей земле? Ведь было всего лишь раз, два… Если свое убрать, их заклятия по сути останутся голые…
— Охо-хо-хо… — вздохнул Борзеевич. — Думаешь, силы ей хватит? — повернулся он к Дьяволу.
— Сама подумай, почему, когда тебе больно, у него одна радость в уме? — вопросительно взглянул на нее Дьявол. — Наложи грех на грех — и из двух грехов земля выберет наименьшее для себя зло. Примерно так: больно — это когда много "больно", а если без "больно" уже не больно, — Дьявол с сомнением взглянул на нее, всем своим видом показывая, что на этот раз он на ее стороне. — Сама подумай, чем живут вампиры? Тем, что земля кричит о желании видеть их, любить, совершать ради них подвиги. А ты совершенно противоположное изрыгнешь. Как оно без любви-то им будет? Ради этого можно и умереть…