Грозный путешествует, читает лекции и наблюдает. Как профессора его интересует постановка образования в Советском Союзе и особенно — как представителя бывшего национального меньшинства Австро-Венгрии — постановка образования в нерусских областях. Он посещает «педагогический институт в Баку, где обучение ведется на азербайджанском и армянском языках и где в этом году занимается около 1760 слушателей, среди которых 900 азербайджанцев, 570 армян и 240 русских. Преподается здесь и латинский язык, а из новых языков прежде всего немецкий… В этом институте я присутствовал и на самих учебных занятиях в некоторых азербайджанских и армянских группах. По сведениям директора, 93 процента студентов этого института ежемесячно получают государственную стипендию размером от 90 до 180 рублей в зависимости от прилежания. Около 1000 из них живет в бесплатном общежитии».
«Этого у нас о советской системе образования не пишется», — констатирует Грозный. Как сына евангелического священника его интересует «преследование религии», о котором, наоборот, пишется очень много. Он посещает древний храм в Мцхете, попадает туда как раз во время богослужения и видит: «Советское правительство не чинит препятствий отправлению религиозных служб… но принимают в них участие, как правило, люди пожилые». Занимают его и другие, в общем второстепенные вещи: поскольку он ревматик, его интересует, например, как в Советском Союзе лечат ревматизм. «Я посетил также физиотерапевтический институт имени Кирова… он прекрасно оборудован новейшими приборами и ваннами…» И советские трудящиеся лечатся даром! Он хочет видеть колхоз — «государственное рабовладельческое хозяйство», по терминологии буржуазной прессы, — и не без удивления констатирует: «Колхозники вознаграждаются по своему труду и по количеству отработанных 208 дней». Он видит ясли, социальное обеспечение, заботу о трудящихся, здоровых детей. «Если все это коммунистическая пропаганда, — говорит он по возвращении на родину, — так возблагодарим Бога за такую пропаганду!»
Еще несколько его заметок, сделанных во время путешествия не по Востоку прошлого, а по Востоку настоящего и будущего.
«Великолепной главой в жизни Советского Союза являются его театры… Они были заполнены до последнего местечка. Своей внешностью, одеждой публика советских театров производит… достойное впечатление, лучшее, чем я ожидал». «Целые группы школьников, рабочих и солдат в сопровождении специальных экскурсоводов бродят по залам музеев и картинных галерей». «Стотысячные и миллионные тиражи» (книг русских классиков) «расходятся через две-три недели после издания». «Советский Союз сегодня принадлежит прежде всего советской молодежи. И советский режим, насколько я мог наблюдать, уверен в ней». «Что меня больше всего поразило во время путешествия по пяти Советским республикам — так это систематическое строительство культуры всех 60 народов огромного государственного союза, занимающего целую шестую часть земного шара… Увидеть все это было чрезвычайно интересно, и я бы пожелал каждому историку хоть на короткое время стать свидетелем пережитого мной».
Сейчас даже трудно себе представить, какое значение имели эти статьи для распространения правды о Советском Союзе в предмюнхенской республике — главным образом среди интеллигенции. И именно потому, что их написал человек, которого даже самые правые газеты не осмелились бы назвать «агентом Кремля»… А особая их роль заключалась в том, что они были ответом с некоммунистической стороны на клеветническую книгу Андре Жида «Возвращение из Советского Союза». И этот ответ нельзя было обойти молчанием, поскольку в нем приводились факты, в достоверности которых убедился один из самых уважаемых ученых мира.
При всем этом Грозный всегда говорил о себе — и был в том убежден, — что он человек «совершенно аполитичный». Когда друзья напоминали ему, что его бескомпромиссная позиция в национальном вопросе во времена австрийского господства была все же проявлением определенных политических убеждений, он отвечал: «Откуда вы взяли? Ведь это же разумелось само собой!». Когда ему говорили, что его стремление распространять научные знания в народе является свидетельством его демократичности, он возражал: «Это не более чем обязанность научного работника». И свои антифашистские взгляды он отказывался оценивать политически: «Это дело совести каждого». С какой-то даже боязливостью Грозный остерегался любого упоминания о внутреннем положении республики и, оставляя политику политикам, целиком отдавал себя своей науке, своим ученикам, своей семье. Когда, однако, президент республики — впрочем, его старший коллега по Венскому и Пражскому университетам — считал нужным, чтобы известный ученый показался вместе с ним на каком-нибудь важном дипломатическом приеме, Грозный охотно надевал фрак и шел в Град[13] но, предоставляя свое имя для заграничной пропаганды республики, он никогда не предоставлял его тем, кто стремился нажить на нем «политический капитал», хотя, например, аграрии и национальные демократы весьма этого добивались.
Здесь мы не оцениваем, а только констатируем факты. И если кажется, что мы уклоняемся от темы «Грозный и хетты», то в действительности мы отклоняемся только от хеттов, потому что в это время от них отдалился и Грозный. Он считал эту проблему в основном решенной. А на очереди были другие проблемы…
После возвращения из Советского Союза Грозный стал заниматься вопросом древнейшего переселения народов и истоками индоевропейской цивилизации. Но вопреки своей «политической беспристрастности» он не мог не слышать голосов по ту сторону западной границы, требовавших переселения его народа, как не мог не видеть, что там пришли к власти «безумцы, угрожающие основам европейской культуры». Он отличал немцев от немцев: поддерживал связи с большинством своих немецких коллег, но прервал официальное сотрудничество с научными учреждениями, находившимися под нацистским контролем; не принял он также ни одного из приглашений гитлеровской Германии. В момент, когда угроза республике и миру стала непосредственной, ученый возлагает свои надежды на силу Советского Союза и сердечными словами приветствует его в сборнике «Чехословакия Советскому Союзу к XX годовщине». Но как человек отнюдь не пассивный Грозный решает — пусть вне политики — сам вступить в борьбу против фашизма и войны: в мае 1938 года он прерывает работу над исследованием «О взаимоотношениях между Шумером — Аккадом и Египтом в IV тысячелетии до нашей эры» и пишет предостережение, которое публикует затем в журнале «Рах», органе Международной лиги культурных работников: «Судьба родины Гуса — судьба Европы!».
После Мюнхена у Грозного была возможность эмигрировать. В то время ему оставалось уже всего несколько месяцев до шестидесятилетия. И он отказывается: «Я не солдат, который мог бы воевать, и не политический лидер, который мог бы предотвратить эту вавилониаду» (по вине своих политиков в VI веке до нашей эры нововавилонское царство лишилось союзников и пограничных крепостей, и его правители, стремясь обеспечить себе привилегии, которые смело можно назвать классовыми, в 539 году до нашей эры без боя сдали Вавилон персидскому царю Киру).
Грозный остается в Праге и после 15 марта 1939 года,[14] надеясь, что еще до того, как он докончит первый вариант своей «Древнейшей истории Передней Азии», флаг со свастикой уже перестанет развеваться над Градчанами.[15] Он принимает высший академический пост, которым его удостаивает Карлов университет, и принимает его как ответственную задачу: провести свою Alma mater через море оккупации.