Мне казалось просто ошибкой думать о людях, которые не испытали «внушающего благоговение искусства разделения» между душой и разумом, что их «верования» о естественном порядке обязательно извращают их способность делать тщательные эмпирические наблюдения. Вся цель изучения феноменологии естественного мира покоится на установлении диалога с миром духовной ценности. Основа этого диалога лежит в убеждении, что основополагающие принципы естественного порядка несли в себе послание человечеству. Это предположение весьма близко к сути усилий Ньютона и Кеплера.
Для ранних мифотворцев, у которых не было ни письменности, ни сложной математики, язык этого взаимного обмена должен был соединять берега залива между мирами духа и материи, который они стремились преодолеть. Безупречное наблюдение было предложением работы силам просвещения. Миф, записывая именное значение астрономических систем, вовсе не был обязан помещать разделительные знаки на континууме между фактом и убеждением. Астрология предполагала астрономию.
Именно с такими мыслями я подошел к андским знаниям о Млечном Пути. Моя концептуальная выгодная позиция в меньшей степени заключалась в традициях социально-научного исследования, чем в том, что я уже уяснил для себя самого. Я теперь знал, что «потоп» 650 года н. э., то есть прекращение гелиакического восхода Млечного Пути в июньское солнцестояние, было событием исключительной важности для жрецов-астрономов Анд. Я также знал, что они были знакомы с прецессионным движением, что их беспокоило воздействие этого явления на мир живых и что их особенно интересовал Млечный Путь. Я предположил, что «звезды были животными» и что топографические обозначения предназначались для кодирования положения солнца в небесной сфере. Мифы отзывались. Теперь, с андскими представлениями о Млечном Пути, я оказался на поворотах небесной реки, обладавшей рядом таинственных мостов и бродов, в мифологических местах, знакомых любому исследователю мифологии Старого Света. Нашел ли я в Андах учение, которое некогда охватило земной шар?
Поначалу я находил, что один полный значения факт был особенно трудно игнорировать. Для андских астрономов север был «верхом». Для тех из нас, кто живет в умеренных широтах северного полушария, север — это «верх», потому что Полярная Звезда находится высоко в северном небе и потому что зимнее солнце расположено низко в южном небе. В южных Андах северная Полярная Звезда постоянно не видна за северным горизонтом. Наоборот, южный небесный полюс земли находится выше горизонта, и, хотя он не так высоко в небе, как в умеренных широтах, этот полюс мог бы, по крайней мере, быть лучшим кандидатом на «верх», чем север. По сути, солнце декабрьского солнцестояния находится только на десять градусов южнее зенита в полдень на широте Куско (тринадцати градусов южной широты), в то время как солнце июньского солнцестояния заметно ниже, примерно на тридцать шесть градусов от (и севернее) зенита в полдень. На этой широте около четырех часов дня в декабрьское солнцестояние солнечного света больше, чем в июньское солнцестояние. Тем не менее в андской мысли север находился «выше» юга. «Верхний Куско» был северной половиной города. «Высочайшая» гора стояла за июньским солнцестоянием. Северная граница империи инков обозначалась рекой, называемой «самой высокой частью лазурного здания».
На первых порах я игнорировал такого рода данные. Я не мог найти никакого объяснения в литературе, почему в южных Андах север должен был величаться таким образом, и продолжал думать, что я что-то упустил. Я оперировал своего рода смутной гипотезой, согласно которой идеи, воплощенные в техническом языке мифологии, могли спуститься к Андам и дозревать там в течение неизвестного отрезка времени, чтобы в конечном счете оказаться повторно изобретенными для южных широт. Только после того, как я сам наблюдал в планетарии результаты предположения о том, что север был «вверху» («высочайшей» горой, являвшейся самым северным положением солнца в небесной сфере), я начал осознавать, что астрономическая система Анд могла быть пришлой как-то более непосредственно.
Если север был «вверху», тогда «вверху» было также что-то еще: возможность того, что на андскую цивилизацию существенно повлияло учение ошеломляющей древности. И если такое учение продолжало жить и процветать в Новом Свете во времена конкисты, то это подразумевало, что андская цивилизация сохранила, вплоть до самого начала современной эры, ту часть наследия человечества, которая, как мыслилось, существовала лишь во фрагментированном виде среди различных памятников древности Старого Света. Следовательно, поскольку я обратился к андским знаниям о Млечном Пути — зарегистрированной в изобилии и изначально не знакомой испанским конкистадорам информации, — мой разум допускал возможность того, что я мог бы основательно рассмотреть пласт человеческой мысли, заложенный в основных принципах, из которых возникли не только великие религиозные традиции планеты, но также и практика точного научного наблюдения. Мы приступаем на «научной» основе к андскому пониманию сложной геометрий Млечного Пути.